— Есть доложить старшему, что мне объявлен выговор за нарушение устава и пререкания, — козырнул Бордюков. — Разрешите идти, вашбродие?..

Козорог хохотнул.

— Чего ты?

— «Вашбродие». Богдан, а ты ведь уже «вашбродие»!

— Замолчи! Дерьмо, все дерьмо.

— Есть замолчать, господин майор! — Козорог вскочил, щелкнул каблуками и вытянулся в струнку. — Однако, ты сегодня уже замечен, Богдан, — сказал он тихо.

— Что?

— Глянь. Видишь, как майор Вербицкий распекает Бордюкова. Ты замечен, Богдан, замечен. Карьера твоя на службе «освобождения одины» обеспечена. Я видел, как он одобрительно поглядывал, когда ты дрессировал этого стукача.

— Пошли вы все…

Козорог оказался прав: уже на следующий день Руденко был назначен начальником артиллерии существующей, видимо, еще только на бумаге части. В его распоряжение поступило шесть офицеров-артиллеристов, девятнадцать рядовых, две пушки, правда, без снарядов и одна грузовая машина. Роман же Козорог был зачислен в резервную офицерскую роту. Жил он в трехместной комнате на втором этаже вместе с Бордюковым и Ковригиным.

Дни проходили однообразно. В семь часов подъем, зарядка, довольно приличный завтрак (питались по нормам немецкой армии), строевая и тактическая подготовка, стрельба из различных видов оружия как советского, так и немецкого и «политзанятия». Политическим занятиям уделялось очень много внимания. Занятия в большинстве проводил Вербицкий. Правда, сейчас он еще выполнял обязанности коменданта лагеря, так как комендант, подполковник Лыньков, якобы находился в ставке генерала Власова «на переподготовке». Где эта ставка — никто не знал, будто бы в Берлине.

Занятия начинались с сообщения о положении на фронтах: «Немецкая агмия пгодолжает азвивать ст’атегические опеации на всех нап’авлениях» — и на школьной карте один за другим нанизывались черные круги: «Г’озный, Баку, Сагатов» — складывалось впечатление, что не сегодня-завтра войне конец, пора седлать белых коней для въезда в поверженную Москву. В программу политзанятий входило также изучение истории партии большевиков. В лекции назывались даты, лица, пересказывались постановления пленумов, решения съездов, но все это преподносилось в совершенно извращенном виде. «Господа, если хотите знать, идею социализма может от’гицать только к’углый дуак. У немцев тоже социалистическая пагтия. Национал-социалистическая абочая пагтня, известно ли вам это, господин…» — И Вербицкий тыкал указкой в кого-нибудь из слушателей. «Баранов! — вскакивал тот, на кого была нацелена указка. «Вам это известно, лейтенант Баанов?» «Так точно, слыхал, господин майор». «Слыхал, — Вербицкий качал похожей на тыкву бритой головой и усмехался. — Слыхал звон. Вы слыхали только одно: фашизм, коичневая чума. А эта чума подняла весь немецкий наод и за каких-нибудь два года положила к ногам фюеа все госудагства Ев’опы». И, восхваляя немцев — «культугнейшая нация», — начинал излагать суть «некотоых асхождений», как бы подчеркивая тем самым полную независимость власовцев от немцев. «Вы с этим согласны, господи-н?..» — И указка опять нацеливалась в кого-нибудь. «Турсунбеков!» «Вы меня поняли, господин капитан Тугсунбеков?». «Так точно. Теперь мы с ними одной веровочкой связаны». После такого ответа Вербицкий уже не усмехался, а хохотал. «Одной веовочкой — это вегно. Но господа, господа, вы должны знать, что веовочка — это только вгеменно. У немцев одна цель — у нас д’угая, и мы это не ск’ываем пеед нашим вегным и могучим союзником». В общем, шло активное идейное оболванивание и пускалось в ход все: восхваление, ложь, клевета.

Однако последние пять дней Вербицкий почему-то перестал шутить, перестал смеяться, наоборот, стал раздражительным, придирался к мелочам. Настроение переменилось не только у него, но и у всей лагерной верхушки.

Причина этих перемен вскоре прояснилась.

Расплюснутый оранжевый язык коптилки, сделанной из гильзы, то и дело нервно вздрагивает и качает на стене носатую тень Мамочкиной головы. В комнате трое: Козорог, Мамочкин и Бордюков. Бордюков уже давно посапывает на койке. Мамочкин сидит на трехногом стуле, боком к столу и, положив на спинку стула руки, подпирая кулаками острый подбородок, задумчиво слушает Козорога, опустив все еще воспаленные глаза к полу. А может, вовсе и не слушает, может, опять впал в состояние полного равнодушия и безразличия ко всему. Это с ним бывает. Прибыл он в лагерь всего неделю назад, и прибыл, что называется, «на честном слове и на одном крыле»: просто удивительно, как еще он мог держаться на ногах. «Братья славяне, трупы приветствуют вас», — с горькой усмешкой сказал он и, падая на койку, представился: «Бывший Мамочкин бывший летчик ВВС». Первое время его решительно ничего не интересовало, разве что все справлялся, скоро ли обед, ужин. Есть, есть — единственное, чего он постоянно хотел. Но сейчас он уже чуточку отъелся и начал проявлять интерес к окружающему миру.

В соседней комнате, видимо, где-то раздобыли шнапс, крепко набрались и теперь напропалую режутся в карты. Верховодит, как всегда, «Туз червонный» — рыжий лейтенант Житков, слышно, как он распекает очередную свою жертву: «Нет, вы слышите, господа, вы слышите, он еще пищит! Ну ладно. На погоны — врежем? Выйдешь завтра на поверку без погон — идет? Ха-ха-ха…»

— Дают, — качает головой Козорог. — Развеселая житуха.

Мамочкин брезгливо кривится.

— «Ух, как тепло!» — воскликнул карась, когда его вытащили из лунки и бросили на сковородку, — сказал он.

Козорог смотрит на него. Этот синеглазый мальчишка с такой смешной фамилией выражает свои мысли только иносказаниями, афоризмами. Да, совсем еще мальчишка. Наверно, прямо из училища — в боевой самолет, и в первом же бою над вражеским тылом… Туг можно только догадываться, тут вообще никто не рассказывает правду, как, при каких обстоятельствах он попал в плен. И вообще ничего о себе не рассказывают. Ни к чему. А может, и опасно. Ведь кроме «сегодня» есть еще и неизвестное «завтра». Вчера Козорог спросил Мамочкина: почему, как он оказался в РОА? Можно было ждать подобного встречного вопроса, но Мамочкин усмехнулся: «Кому что нравится» — сказал черт, снимая штаны и садясь в крапиву». Вот и все.

— Читай, — сказал Мамочкин.

— «Да не будь же ребенком. — Но Мюффа держал себя как ребенок, он упал к ее ногам, обхватил талию и, уткнувшись в ее колени, прильнул к ним всем телом». — Козорог читал «Нана», истрепанную, замусоленную книгу еще дореволюционного издания, которую он случайно обнаружил в хламе на чердаке. Это же ужасно: он уже полгода не держал в руках книгу и набросился на нее, как голодный на кусок хлеба. А тем более это был Золя, прекрасный, страшный и божественный Золя, по которому он когда-то писал дипломную.

В соседней комнате загремели стулья, звякнуло стекло, брызнуло грязной, похабной матерщиной. «Вы слышали, нет вы слышали, господа, этот заморыш, сопляк, сказал, что я передергиваю? Пустите! Пустите меня, я его… На колени, губошлеп, иначе я из тебя сделаю отбивную».

«Кого только тут нет, — подумал Козорог, замолчав и прислушиваясь. — Картежники, уголовники, всяческая погань, раскулаченные, предатели, самострелы-членовредители. Ну раскулаченные, чем-то обиженные еще понятно, а самострелы?.. Встретился тут один с продырявленной ладонью, не иначе как из штрафной роты рванул. Неужели он думает, что здесь только шнапс будет жрать, в карты дуться да отлеживаться на койке под теплым одеялом?.. Черт их поймет, этих самострелов».

Козорог вспомнил, как он еще в начале сорок второго года, тогда его только взяли на службу в особый отдел дивизии, допрашивал некоего Никона Покрышку, членовредителя, и что самое неприятное — Покрышка был его земляком, работал он бухгалтером в райземотделе, и Козорог его немного знал: «закоренелый холостяк», бабник. Покрышка сперва отрицал — немецкая пуля. «Я вот так случайно руку над окопом, а они и… Не веришь?» «Хотел бы верить, но не верю», — отвечал Козорог. «Да ты понимаешь, что ты мне шьешь, — нюнился Покрышка, — это же вышка! Мы ж земляки… Что, не может немецкая пуля?.. Ого, еще как может. Они ж там на передке, как саранча. Поправлюсь — еще посмотришь, как я умею воевать». Экспертиза доказала, что Покрышка — членовредитель, и самая суровая мера наказания в обвинительном заключении была определена, однако до трибунала дело не дошло: немцы неожиданно прорвали нашу оборону и навалились на тылы дивизии, где находилась КПЗ. Все, кто мог сражаться: писари, повара, санитары, находящиеся в медсанбате раненые, были брошены в бой. Попросился в бой и Покрышка: «Хочу искупить свою вину». Дали винтовку — у него была прострелена ладонь левой руки, так что стрелять он мог, — и надо сказать, что дрался храбро, может, потому, что рядом с ним лежал с автоматом Козорог, уложил не одного немца, был легко ранен в ногу — и дело до трибунала так и не дошло: искупил вину кровью. Козорог разыскал Покрышку в медсанбате. «Ну, рад за тебя, земляк. — Пошутил: — Делу Покрышки — крышка. И мне легче стало. Бывай, может, больше не увидимся».