Козорог тогда не знал и не мог знать, что это у него не последняя встреча с земляком, у каждого из них будет прочерчена своя линия на войне, но в конце концов эти линии перекрестятся и приведут к роковому исходу. Но это будет установлено гораздо позже.

— Читай, — опять сказал Мамочкин.

— «Боже, до чего ты молод еще!» — читал Козорог.

— А все-таки ему дали по зубам… под Сталинградом, — вдруг тихо проговорил Мамочкин, подымая глаза на Козорога. — Ты об этом знаешь?

Козорог запнулся на полуслове. Услышанное его поразило, как неожиданный удар грома, как выстрел над самым ухом. О, да этот парень… Сейчас у Козорога на языке, на самом его кончике было лишь одно горячее, как огонь, слово «Что?». Что под Сталинградом? Да говори же, говори! Он знает что-то такое, чего тут еще никто не знает. Они смотрели друг другу в глаза, искали один у другого доверия и боялись друг друга. Козорог не в силах больше был держать на языке «что», и Мамочкин тоже уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в это мгновение слух Козорога отметил, что Бордюков перестал сопеть. Перестал сразу, словно ему заткнули нос. Тогда Козорог, прежде чем Мамочкин открыл рот, придавил ногой под стулом его ногу и, поведя глазами в сторону Бордюкова, предостерегающе прижмурился.

Козорог был почти убежден, что Бордюков «стучит». Койку, которую сейчас занимает Мамочкин, прежде занимал лейтенант Ковригин, но две недели назад его внезапно куда-то отправили. По лагерю было объявлено, что он переведен в другую часть, но Козорог подозревал другое. Ковригин слишком откровенно высказывал желание «смыться». И скорее всего, его «смыл» Зубарев либо обратно в лагерь военнопленных, либо еще хуже. О жестокостях Зубарева ходили самые страшные слухи. И как бы не приложил тут ухо и язык Бордюков. Ах, черт возьми, что же это он раньше не предупредил Мамочкина!

Мамочкин понял свою оплошность. Об этом явно свидетельствовали и его застывшие в страхе глаза, и приоткрытый рот, словно к его затылку приставили пистолет.

— «Ну, а дальше что? — говорила Нана, не оказывая сопротивления. — Все это ни к чему», — читал Козорог, словно ничего не слышал, читал, как-то умудряясь одновременно глядеть и в книгу, и на потерявшегося в страхе Мамочкина. Да скажи же что-нибудь, ты должен что-то сказать, сообразить, приказывал ему глазами Козорог. Выйди из дурацкого положения. Факт, что этот стукач не спит и завтра же все будет донесено Зубареву. Слышишь, он опять засопел. Притворяется, скотина!

— Ты, кажется, что-то сказал? — спросил Козорог безразличным тоном, подмаргивая и косясь в сторону уж слишком усердно сопевшего Бордюкова.

— Да это мне почему-то вспомнилось, как в гражданскую войну генерал Краснов вот-вот должен был взять Сталинград, тогда еще Царицын, — и вдруг ему дали по зубам. И вот думаю: не получится ли так и с немцами. Как по-твоему, возьмут они Сталинград?

Козорог облегченно вздохнул: молодец! Находчив.

— Думаю, возьмут, — сказал он. — Беспокоишься? Понимаю: чем скорее возьмут, тем лучше и для нас. А может, уже и взяли. Говорят, будто бы взяли. Разве против такой силы что-нибудь устоит?

— «Отлично!» — воскликнул попугай, бросаясь в пасть удава. — Мамочкин зевнул, потянулся. — Послушай, Козорог, а такую бы Нана, которая не оказывает никакого сопротивления, сейчас бы сюда, как?..

— О, да ты, браток, уже… Значит, жив курилка, — засмеялся Козорог. — Да, конечно, не мешало бы.

Лагерь подняли по тревоге.

— Быстрей, быстрей! — комендант лагеря подполковник Лыньков, стоя на крыльце дома, в котором размешался штаб лагеря, нервно похлопывал рукавицей по рукавице. — Быстрей поворачивайтесь, господа офицеры!

Это был полный, с обрюзгшим лицом и рачьими глазами человек. В лагере ходил слух, что в сорок первом он бросил попавший в окружение полк, в гражданской одежде добрался до своих и заявил, что полк его наголову разгромлен, но некоторое время спустя подразделения его полка с боями вырвались из окружения, и Лыньков предстал перед военным трибуналом. Приговор был суров — расстрел, но во время авиационного налета на штаб корпуса Лынькову удалось бежать из КПЗ, и спустя месяц он сдался в плен немцам. А осенью сорок второго одним из первых оказался во власовском воинстве.

Козорог, на ходу застегивая ремень, пристроился на правый фланг резервной роты. Рассвет крошился мелким снегом, пахло оттепелью. Что это — очередная учебная? Инспекторская проверка? За спиной Лынькова Козорог увидел немца. Гауптман. До сих пор немцы в расположении лагеря не появлялись. Заложив руки за спину и вскинув вверх голову, немец смотрел на выстраивающийся в колонну лагерь. Что-то не то, на учебную не похоже, наверно, пришла пора харч «отрабатывать».

— Командирам подразделений — в штаб! — скомандовал Лыньков и, круто повернувшись, отдал Гауптману честь и скрылся в двери. Немец все так же со вскинутой головой последовал за ним.

— Что такое? — спросил Козорог проходившего мимо дежурного по лагерю «Червонного туза» — лейтенанта Житкова.

— Разговорчики в строю! — Житков щелкнул каблуками. — Смирна! Крру-гом! Ррр-авнение на… ворота! Кругом! Вольна! Все ясно, господа офицеры? Есть еще вопросы? Партия сыграна, господа, надо расплачиваться.

Да, похоже, пришла пора расплачиваться, подумал Козорог: к воротам одна за другой подходили машины с немецкими солдатами. Куда, зачем?.. Неужели на фронт? Значит, немцам, видать, и в самом деле туго.

Из штаба выбегали командиры подразделений. К резервной роте подошел ее командир капитан Обручев и, ничего не объясняя, приказал всем сейчас же получить на складе автоматы, полный комплект патронов и через двадцать минут здесь же снова построиться.

— Разойдись!

Козорог увидел направляющегося к стоящим под навесом орудиям Руденко, догнал его.

— Богдан, в чем дело, что это значит?

— Что значит?.. Это значит — досиделись, — сердито сказал Руденко и прожег Козорога своими каштановыми глазами.

Нет, не на фронт тогда их отправили. После эту операцию Мамочкин назовет «присягой кровью».

В машины погрузились за полночь и двинулись прямиком на север, сперва шоссейкой, а затем врезались в заснеженный проселок, в сурово шумевший, казалось, совершенно пустой лес.

Втянув голову в приподнятый торчком воротник шинели, Роман сидел в открытом кузове машины и посматривал по сторонам. Колонна была построена так, что не поймешь, либо немцы от чего-то оберегают власовцев, либо конвоируют. В голове три грузовика, набитых солдатами, в хвосте три машины, а между ними восемь грузовиков с власовцами. Солдаты в нахлобученных на глаза касках сидят рядышком, как в строю, положили руки на автоматы, готовы в любой момент открыть огонь. Кого остерегаются: леса или своих союзничков?

В одиннадцатом часу колонна грузовиков с солдатами и орудиями остановилась среди заснеженной глухомани, кажется, и дороги никакой дальше не было.

— Вылезай! — подал команду Лыньков. — Перекурить и перекусить. Огонь не разжигать. Через пятнадцать минут построиться!

Наконец-то солнце обозначило свое место в низко нависших тучах, и Роман сразу определил, что они все время продвигались на запад. Куда, зачем? Что это — военные учения? Вскоре все выяснилось. Когда на поляне власовцы были построены в каре, а позади них стали немцы, на средину строя вышел Вербицкий.

— Господа боевые солдаты и офицеры русской освободительной армии! — прокашлявшись, начал он фальцетом, — Немецкое командование обратилось к нам с просьбой помочь обезвредить укрывшуюся в лесах красную банду, которая грабит и убивает местное население. По имеющимся сведениям, они также готовятся напасть на наш лагерь. Этого мы не допустим. Командование русской освободительной армии обращается к вам с призывом: решительно, одним ударом очистить лес от бандитов и диверсантов! Избавим наш народ от террористов и грабителей! Отличившиеся в этой операции будут представлены к первым боевым наградам. Операция тщательно продумана, и мы накроем их, как куропаток. Вперед, боевое русское воинство! Наш час настал! Командование призывает вас к ратным подвигам во славу русского оружия! Наше дело святое, и освобожденная Россия никогда не забудет его! — так же картавя, восклицал он.