Среди ее знакомых числился некий Джон Белл, убитый на борту «Грасса» пятого мая этого года. Одновременно я узнал, что эта Филис Брук три года назад вышла замуж за французского гражданина, некоего Анри Тераля. Девичью фамилию эта Филис Брук использовала только… скажем, для нужд своей «профессии». Телеграмма же, отправленная с «Грасса», была подписана «Анри». Этим таинственным Анри мог быть только муж Филис, и в момент преступления он находился на борту теплохода. Надо признать, что совпадение было по крайней мере любопытным. Не обнаружив Анри в списке пассажиров, любезно предоставленном мне компанией, я просмотрел список членов команды, вышедших в этот рейс. В нем я и обнаружил имя Анри рядом с фамилией Тераль — стюарда, обслуживавшего каюты класса «люкс», одну из которых занимал Джон Белл. Все стало ясно. В деле можно было ставить точку.

Гул восхищения пробежал по залу. Даниель с гордостью посмотрела на своего старого друга. Он был тоже взволнован, тщетно пытаясь поправить на носу пенсне. Откашлявшись, он продолжал:

— Мое заключение, господа судьи и господа присяжные, будет простым: подлинный убийца Джона Белла — перед вами. Придет время, и он предстанет перед судом. Боюсь, что это будет трудная задача для его защитника… во всяком случае, слишком трудная для моих старых плеч. Лично я выполнил поручение шефа адвокатов мсье Мюнье, назначившего меня в этом деле защитником Жака Вотье, которого вы сейчас оправдаете. Я ни от кого не жду благодарности — ни, в особенности, от странного своего клиента, которому, знаю, причинил много зла, рассказав о недостойном поведении его жены; ни от самой жены, которая может сердиться на меня за то, что я предал публичной огласке некоторые факты ее интимной жизни; ни от семьи несчастного подсудимого, которая никогда не простит мне того, что к нему не будет применена триста вторая статья уголовного кодекса, чего с таким пылом требовал генеральный адвокат Бертье. Единственный человек, который должен в глубине своего сердца благодарить Бога за то, что он меня просветил, — это мсье Роделек, прекрасный и скромный Ивон Роделек, светлая личность которого возвысила уровень этого процесса. Я же со своей стороны должен поблагодарить вас, господа судьи и господа присяжные, выслушавших мою долгую речь с тем терпением, которое делает честь французскому правосудию.

В своей квартире на улице Сен-Пэр Виктор Дельо снова наконец облачился в выцветший домашний халат и тапочки. Он сидел с полузакрытыми глазами, запрокинув голову на спинку старого кресла. Беседа с юной помощницей Даниель, казалось, почти не занимала его. Как обычно по вечерам, кабинет освещала только лампа под абажуром, стоящая на письменном столе.

— Вы, наверно, очень устали, мэтр? День был тяжелый. Может быть, мне лучше уйти?

— Нет, внучка, — ответил адвокат, не открывая глаз. — Побудьте еще немного — после судебной лихорадки ваше присутствие успокаивает меня. К тому же сейчас мне было бы немного одиноко без вас.

— Если бы вы знали, мэтр, как вы были великолепны! Вы не просто спасли Жака, вы вернули ему человеческое достоинство. Вместо зверя все увидели в нем ранимое, глубоко чувствующее создание.

— Ну что же, тем лучше! Вас, по крайней мере, моя речь не разочаровала. Я почувствовал, что другим она не слишком понравилась, начиная с моего клиента. Он, мне кажется, предпочел бы быть осужденным за преступление, которого не совершал, чем узнать об измене жены.

— Если бы вы видели, мэтр, с каким вниманием весь зал слушал вас почти три часа! Все ловили каждое ваше слово. Вы выступали не просто как защитник, вы воплощали собой правосудие во всех его ипостасях: вы были поочередно и полицейским, и следователем, и прокурором, и защитником, и обвинителем в одном лице.

— Ну да. Или одним во всех лицах.

— А что будет дальше, мэтр?

— Дальше все просто, внучка. Настоящий убийца, взятый под стражу после моей речи прямо в зале суда, пойдет, конечно, на гильотину — и многоуважаемый Бертье будет удовлетворен. Ему лишь бы высшая мера, а кому — Жаку или Анри — неважно.

— А жена убийцы?

— Красавица Филис? За нее не беспокойтесь. Она сейчас где-нибудь в ночном клубе на Бродвее пьет, причем сама не знает — с горя или от радости. Оттого, что потеряла богатого любовника, или оттого, что освободилась от презираемого мужа.

— А почему Жака не освободили сразу? Он ведь так настрадался. Неужели его оставят на ночь в тюрьме?

— Дитя мое, Фемида — очень обидчивая старая дама. Ей не понравилось, что какой-то слепой водил ее за нос и выставил на посмешище. Но не волнуйтесь, дня через три Жак Вотье вернется к жене.

— Вернется к жене? Надеюсь, он не станет с ней жить…

— Придется, внучка. Что он без нее? К тому же он умный парень и уже, наверно, понял, что мимолетное увлечение Соланж — ничто в сравнении с той преданностью, с которой она относилась к нему с детства. Я не могу их себе представить одного без другого.

— Это было бы чудовищно! — пылко возразила Даниель. — Холодная, эгоистичная женщина недостойна любви этого замечательного человека. Нет, это было бы действительно чудовищно!

Дельо посмотрел на нее с удивлением:

— Что с вами, милочка?

Она покраснела в сильном смущении, попыталась улыбнуться.

— Да нет, ничего… просто разволновалась от вашей речи. А вы, мэтр? Что вы теперь будете делать?

— Я? Так же как и вы, дорогая Даниель, попытаюсь хорошо выспаться и надеюсь, что мне не будут сниться слепоглухонемые, американские сенаторы, члены братства Святого Гавриила, судебно-медицинские эксперты и танцовщицы с Бродвея.

— Спокойной ночи, мэтр.

Уже на пороге девушка, поколебавшись, спросила:

— Простите, мэтр, прежде чем уйти, мне хотелось бы спросить вас еще об одной вещи, которая меня занимает.

— Давайте.

— Дело вот в чем. Я очень хорошо поняла мотив преступления и то, как оно было совершено, вы очень ясно изложили это суду. Только никак не могу понять, как вам удалось раскрыть тайну этого зеленого шарфа, выброшенного в море Вотье. Ведь только он один знал, что этот шарф был в каюте. А деталь эта едва ли не самая важная. Ведь если бы Вотье не нашел рядом с трупом этот шарф, пахнущий духами Соланж и так хорошо ему знакомый, у него не было бы доказательства, подтверждавшего виновность жены. Он просто подумал бы, что кто-то другой, незнакомый ему, убил Джона Белла. В таком случае ему было бы совершенно незачем брать на себя это преступление. И тогда не было бы громкого дела Вотье, было бы просто дело об убийстве американца неким преступником, и шеф адвокатов не назначил бы вас защитником…

— Вы тысячу раз правы, внучка, все было бы именно так, не будь этого пресловутого шарфа. Как я додумался до этого? Очень просто. Это была почти детская задачка. Вы помните, что моя первая встреча с Соланж Вотье произошла после ее телефонного звонка, утром в центральной аллее розария сада Багатель?

— Да, конечно, мэтр.

— Вы догадываетесь, конечно, что, несмотря на свою близорукость, я постарался во время этого первого разговора разглядеть молодую женщину с головы до ног. Мне особенно запомнились две вещи: какие-то особенные духи и серый шелковый шарф на шее у Соланж. Я сразу заметил, что именно от этого шарфа исходил запах духов, и мне непроизвольно пришли на память строчки из романа «Одинокий», который прочел как раз накануне. В них автор, то есть Вотье, так описывал жену своего героя: «Она часто носила на шее зеленый шелковый шарф, сильно надушенный. В этом проявлялась ее нежность к мужу, который любил зеленый цвет, хотя никогда его не видел. Вдыхая исходивший от шарфа аромат духов, он думал о зелени, которую представлял себе по-своему». Я тотчас соотнес чету Вотье с героями романа и заключил, что автору, должно быть, тоже нравился надушенный шарф жены. Потом я подумал о другом и не стал делиться этими личными наблюдениями с собеседницей, которой мне надо было задать множество гораздо более важных вопросов.