С трубкой в одной руке и кисетом в другой, я смотрел на меняющийся городской пейзаж, постоянно чувствуя на себе давящий взгляд цыганочки. Река катила свои свинцовые воды. От нее поднимался легкий туман, который к вечеру отяжелеет. У моста Аустерлиц стояло на якоре грузовое судно под британским флагом; коренастые матросы сновали по палубе под холодной изморосью, летящей с низкого неба. Немного дальше в сторону моста Берси похожий на скелет подъемный кран поворачивался на цоколе, делая пируэт как манекенщица, демонстрирующая новое платье. Я совсем уже набил трубку, когда в поле моего зрения возникли гигантские балки станции «Аустерлицкий вокзал» на фоне задымленной перспективы Орлеанской линии, и поезд остановился, скрипя тормозами. Я вышел.

В потоках влажных сквозняков, дующих со стороны Сены и расположенного ниже станции метро перрона вокзала, вихрем кружился выброшенный бумажный хлам. Ну что же, тем двум идиотам, убежденным, что они нравятся женщинам, придется поискать другой повод для развлечения. Они, оказывается, ехали не в больницу, а цыганочка вышла на моей остановке.

Может быть, я и ошибался, но было очень похоже, что она за мной следила. Правда, она шла впереди меня, но иногда слежка ведется и таким способом. Однако мне все-таки не верилось, что я имею дело с коллегой цыганского происхождения. Я видел, как она пошла своим грациозным шагом танцовщицы наперерез потоку пассажиров по направлению к схеме линий метрополитена, не обращая внимания на возбуждаемое ею любопытство. Шерстяная юбка выглядывала из-под коротковатого пальто и скользила в такт плавно покачивающимся бедрам по коричневым кожаным сапожкам без каблука, изящно выглядевшим на ее маленьких ножках. Она остановилась возле плана метро и, казалось, начала его изучать, но от всего этого отдавало притворством. Наш поезд ушел. Прибыл другой на параллельный путь, остановился и снова ушел, отчего у меня под ногами задрожала платформа. В будке дежурного по станции задребезжал телефон. Я зажег трубку. Теперь на перроне остались только она и я. Большинство пассажиров нашего поезда поспешили в Сальпетриер навещать своих больных, а уборщица, умеющая так искусно выписывать восьмерки лейкой на полу и на вашей обуви, еще не приступила к исполнению своих обязанностей. Возможно, именно потому, что на перроне никого не было.

Я подошел к прелестнице. Должно быть, она не упускала меня из виду ни на минуту, поскольку, едва я очутился в двух шагах от нее, обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Не успел я и рта раскрыть, как она начала:

— Вы ведь Нестор Бюрма?

— Да. А вы?

— Не ходите туда, — сказала она, не отвечая на мой вопрос. — Не ходите. Это ни к чему.

Тембр ее голоса был хрипловатый, тягучий; слова звучали устало и меланхолично. В темных, с золотистыми искорками зрачках проглядывали печаль и затаенный страх.

— Куда я не должен идти?

— Туда, куда вы собирались…

Она понизила голос.

— Не навещайте Авеля Бенуа. Это ни к чему.

От ветра непокорная прядь упала ей на глаза. Резким движением она отбросила назад трепещущую гриву черных волос. Металлические кольца в ушах звякнули, и в воздухе повеяло теми дешевыми духами, которыми пахло от письма, полученного мной в полдень.

— Ни к чему? — сказал я. — А почему?

Она тяжело сглотнула. Мышцы шеи напряглись, грудь поднялась во вздохе, натянув облегавший ее вязаный пуловер. Шепотом она произнесла два едва слышных слова, тех самых, которые я часто слышал во время своей работы; два слова, которые почти всегда присутствуют в моих расследованиях, которые я скорее угадал, чем расслышал, и которые я заставил ее повторить, сам не знаю почему.

— Он умер, — сказала она.

Я помолчал. Снизу, с вокзала, донесся характерный пронзительный сигнал багажных тележек.

— А, — сказал я наконец. — Так, значит, это не розыгрыш?

Она взглянула на меня с укоризной:

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, ничего. Продолжайте.

— Это все.

Я покачал головой:

— Нет. Уж если говорить, то или все, или ничего. Когда он умер?

— Сегодня утром. Он хотел повидаться с вами, но не успел. Я…

Она снова с усилием сглотнула.

— Я, наверно, поздно опустила в ящик его письмо.

Машинально она поднесла руку к карману пальто, в котором, по-видимому, пролежала срочная просьба о помощи, вынула оттуда смятую пачку сигарет и опустила ее обратно, так и не закурив. Это напомнило мне о трубке, которая успела погаснуть. Я не стал ее зажигать и тоже сунул в карман.

— Да, письмо. Его отправили вы?

— Я.

— И если я правильно понимаю, вы следите за мной с тех пор, как я вышел из конторы, направляясь сюда?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю.

— Может быть, чтобы убедиться, откликнусь ли я на просьбу?

— Может быть.

Какой-то субъект появился на лестнице, ведущей на пересадку, и стал ходить взад и вперед по платформе, искоса поглядывая на нас.

— Хм. Мы ехали вместе от самой биржи, где я сел на метро. Раз вы знали, что он умер, почему вы не сказали мне об этом раньше? Почему ждали, пока я окажусь почти у самой цели поездки?

— Не знаю.

— Ничего-то вы не знаете.

— Я знаю, что он умер.

— Это ваш родственник?

— Приятель. Старый приятель. Почти что приемный отец.

— Что ему было надо от меня?

— Не знаю.

— Но он вам говорил обо мне?

— Да.

— А что именно?

Она оживилась:

— Когда он отдал мне письмо, он сказал, что вы вроде полицейского, но не такой, как все, что вы в порядке и что вам можно доверять.

— И вы мне доверяете?

— Не знаю.

— Ничего-то вы не знаете, — повторил я.

Она пожала плечами и тоже повторила:

— Он умер.

— Да. По крайней мере, вы так говорите.

Она широко открыла глаза.

— Вы мне не верите?

— Послушайте, милочка… Да, как вас зовут? У вас ведь есть имя?

Слабая улыбка скользнула по ее губам.

— Да вы и верно как из полиции.

— Не знаю. Вот уже начал говорить, как вы. Похоже, мы сможем понять друг друга. Что в том особенного, если вы мне скажете, как вас зовут? Ведь Авель Бенуа назвал вам меня.

— Белита, — сказала она. — Белита Моралес.

— Так вот, дорогая Белита. Я верю только тому, что сам вижу. А вдруг Авель Бенуа вовсе не ваш приятель, приемный отец или кто там еще, а просто человек, к которому меня не хотят допустить, несмотря на его желание видеть меня и, может быть, именно из-за этого желания? Сечете? Я прихожу, вы мне говорите, что он сыграл в ящик, и я отваливаю. Беда в том, что я никогда не отваливаю так просто. Я упрямый, и я не отступаюсь.

— Я знаю.

— А, так вы все-таки кое-что знаете?

— Да… Тоже от него. Ну что ж, идите, — сказала она, потеряв надежду переубедить меня. — Идите туда. Вы увидите, что я вовсе не наврала вам и он действительно умер. Но ноги моей там больше не будет. Я подожду вас на улице.

— Ну уж нет. Я думаю, нам есть что сказать друг другу, и мне не хотелось бы вас упустить. Вам придется пойти со мной.

— Нет.

— А если я насильно поведу вас туда?

По правде сказать, это вряд ли бы получилось, но отчего не припугнуть? Мрачное пламя зажглось в ее глазах.

— А вот этого я вам не советую.

Тем временем на платформе появились пассажиры, ожидающие поезда. Мы привлекали их внимание. Некоторые, видя, как мы, понизив голос, переговариваемся, должно быть, думали: «Еще одного простофилю одурачивают». Возможно, они не так уж и ошибались.

— Ладно, — сказал я. — Пойду один. Все равно я вас разыщу.

— Вам не придется трудиться, — сказала она насмешливо. — Я вас подожду.

— А где?

— Возле больницы.

— Да, как же, — ухмыльнулся я.

— Я подожду вас, — повторила она и выпрямилась, как будто ее оскорбили, усомнившись в том, что она сдержит слово.

Я резко повернулся к ней спиной и стал спускаться по лестнице, ведущей в зал прибытия поездов Аустерлицкого вокзала. Выйдя на бульвар, я оглянулся. Белита Моралес — допустим, что это ее настоящее имя, — медленно брела за мной, засунув руки в карманы расстегнутого пальто, с каким-то вызовом подставляя свое хорошенькое упрямое личико уколам дождя. С каждым моим шагом расстояние между нами увеличивалось.