— Да что вам сказать? Славный малый, хороший товарищ. Он был сапожник, и хотя ремеслом своим занимался время от времени, его прозвали Чинила.

— Верно, это прозвище упоминается в его досье. Значит, вы его в самом деле признали?

Я помедлил с ответом и еще раз внимательно посмотрел на лицо, посуровевшее после перехода в лучший мир. Я заставил себя отвлечься от усов и дополнил портрет густой копной растрепанных светлых волос, как было заведено у анархистов. Это вполне сочеталось с кривым носом.

— В самом деле.

— Благодарю.

Я пожал плечами:

— А что я вам такого сообщил? Разве вы не опознали его уже по отпечаткам пальцев и не познакомились с его досье? Простите, но что это за игры в таинственность?

Я указал на грудь умершего, прикрытую простыней.

— Там у него татуировка. Если бы вы ее показали мне сразу, я бы тотчас узнал его. Но, по-вашему, это было бы слишком просто, не так ли?

— Да не сердитесь, — сказал полицейский.

— Что за комедия! Испытываете меня?

— Да это не со зла…

— Мутит меня от этой вашей таинственности. Вот уж правда, что вы бросаете на ветер деньги налогоплательщиков.

Он проигнорировал мой выпад.

— Кстати, о татуировке. Вы помните, что у него там?

— Их там две. Монета на руке и надпись «Ни Бог, ни Вождь» на груди.

— Точно, — сказал полицейский и сдернул простыню, обнажив мертвеца до пояса. На груди действительно виднелась блекло-синяя ниспровергающая власть надпись. Буква «Б» в слове «Бог» была почти неразличима. Скверная ножевая рана стерла ее чище, чем самое эффективное химическое средство. Еще один глубокий шрам подчеркивал слово «Вождь». На правой руке, вверху, была изображена монета с Марианной.

— Ни Бог, ни Вождь, — вздохнул полицейский. — Не слишком оригинально для анархиста.

— Главное, глупо, — сказал я. — Хотя в ту пору я был намного моложе его, совсем мальчишкой, но помню, что пенял ему за это.

— Вам не нравился этот девиз? Но мне казалось…

— Мне не нравились и не нравятся татуировки. Только сдуру можно себя расписать.

Я прикрыл труп простыней. Сторож в сером халате точным и методичным движением привел все в порядок.

— Видите ли, инспектор, он был, конечно, не святой, — продолжал я. — Хотя Ленанте не принимал целиком доктрину экстремистов, видящих в преступлении средство борьбы с несправедливостью общества, он не был против нее. Насколько мне известно, он был замешан в какой-то истории с фальшивыми деньгами. Вот почему я сказал вам об отпечатках пальцев. В общем, в тюрьме он побывал, точно?

— Точно. Оттяпал два года.

— Ну вот. Когда я с ним познакомился, он вел себя смирно, но чувствовалось, что хотя он и не поддерживает экстремистов открыто, рано или поздно снова поддастся их влиянию. А я считал, что всякий, кто вступает в открытую борьбу с обществом, не должен иметь особых примет. У полиции и так достаточно способов обнаружения рецидивистов. А татуировка — верный путь к тому, чтобы засветиться.

Парень в халате вытаращил глаза. Инспектор ухмыльнулся:

— Из молодых, да ранний. И старому могли хорошо присоветовать.

— Я сохранил это качество, — откликнулся я.

— Ладно. А где же вы все-таки познакомились с этим правонарушителем?

— Недалеко отсюда. Это даже забавно, как недалеко он ушел за тридцать лет. Я познакомился с ним в общежитии вегетальянцев на улице Толбиак.

— Вегетарианцев?

— Нет, старина, вегетальянцев. Чему только вас учили в школе? Вегетарианцы не едят мяса, не позволяют себе молочные продукты и яйца. Вегетальянцы же питаются — скорее, питались, так как я могу говорить лишь о тех, кого знал, а существуют ли они еще в природе, мне неизвестно, — так вот, вегетальянцы не признают ничего, кроме растительной пищи, разве что с капелькой постного масла. Были и такие, что считали употребление масла нарушением правил, а один утверждал даже, что растения надо есть прямо на месте их произрастания на четвереньках.

— Серьезно? Ну и публика!

— Да, публика странная. Я всю жизнь провел среди чудаков. Так что в памяти собралась целая коллекция.

Он указал на лежащее перед нами тело.

— А Ленанте? Нам известно, что он не курил, не пил, не употреблял мяса. Он что, тоже из этих чокнутых?

— Нет. То есть для вас он, может быть, тоже чокнутый, но это был человек другого сорта. Вот вам один случай. В какой-то момент своей жизни он был почти что бездомным бродягой. Перебивался кое-как, поесть ему случалось не всякий день. И в это же самое время он был казначеем какой-то группы. Его выбрали до того, как он так опустился.

— Ясно. Прикарманил общие денежки?

— Как раз нет. В кассе было полтораста или двести франков — хорошие деньги в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Товарищи поставили на них крест и даже не заговаривали с ним об этом, думая, как и вы, что он залез в общую кассу. Нет и нет. Он, бывало, голодал несколько дней кряду, а к копилке не притрагивался. Ведь это были деньги товарищей, его организации. Вот что за человек был Альбер Ленанте, когда я с ним познакомился!

— Одним словом, благородный злодей!

— Все люди таковы, независимо от их политических, философских или религиозных убеждений. Ни совсем хорошие, ни совсем плохие. Вам, полицейскому, это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Для меня он чокнутый.

— Потому что иногда был чрезмерно честен?

— Чокнутый он, — повторил Фабр. — Вы правы, всю жизнь вы знались только с чокнутыми.

— Ну, старина, это не слишком любезно по отношению к вашему шефу и моему другу комиссару Флоримону Фару.

— Вы и по моему адресу решили проехаться? — прозвучал насмешливый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял незаметно подошедший начальник Центрального отдела криминальной полиции. Я пожал протянутую руку и присвистнул:

— Самое обыкновенное нападение, не так ли? И вы лично обеспокоились из-за этого самого обыкновенного нападения? Неужели и вы тоже гробите на пустяки деньги несчастных налогоплательщиков?

— Не без этого, не без этого, — улыбнулся он. — К тому же жертва нападения — из ваших знакомых, а это значит, что делом стоит заняться вплотную. Когда Фабр узнал от медсестры десятой палаты, что какой-то тип, не выпускающий изо рта трубку в форме бычьей головы, явился к некому Авелю Бенуа, он сразу же мне позвонил. И без фамилии было ясно, о ком идет речь: типов, не расстающихся с трубкой в форме бычьей головы, не так уж много. И к тому же мы знали, что этот парень, — он кивнул в сторону катафалка, — интересовался Нестором Бюрма. Я приказал Фабру связаться с вами и сам приехал узнать результат встречи.

Он повернулся к подчиненному, вскинув подбородок.

— Я думаю, шеф, на этот раз у нас не будет с ним неприятностей, — ответил тот. — Он не сразу опознал умершего, что вполне понятно…

— В последний раз я его видел году в двадцать восьмом, — сказал я.

— …но когда вспомнил, — продолжал инспектор, — охотно рассказал все, что знает. Я внимательно наблюдал за ним все это время. Не думаю, чтобы он ломал комедию.

— Я тоже не думаю, — сказал Фару (очень любезно с его стороны). — Однако предпочитаю выяснять до конца все дела, даже самые незначительные, в которых всплывает, пусть случайно, имя этого чертова частного сыщика. Итак…

Он пристально посмотрел на меня.

— Так, значит, вы говорите, что ваш последний контакт с Ленанте относится к тысяча девятьсот двадцать восьмому году?

— Да. К двадцать восьмому или к двадцать девятому.

— А с тех пор?

— С тех пор ничего.

— Почему вы пришли навестить его? Вы узнали о том, что с ним случилось, из газет?

— А разве в газетах об этом писали?

— Не знаю, но такое возможно. Какие-нибудь три строчки в колонке об агрессивных выходках арабов. Такого хватает.

— В газетах я ничего не видел.

— Ленанте ему написал, — вставил инспектор.

— Вот оно что!

Я рассказал о письме. Фару захотелось его посмотреть. Я повторил ему ту же байку, что и его подчиненному.