— Сейчас почти не болит.
— Грязная тварь!
И я так понес эту Долорес, что ей должно было икнуться! Тем временем Белита сняла с кровати одеяло и передала его мне. Я положил револьвер на стол рядом с собой. Я вел себя почти как бойскаут, смешной бойскаут: добавил дров в печь, завернулся на полу в одеяло. Белита погасила свет. Печь слабо гудела, от нее шло приятное тепло. Она была старая, с трещинами, и по полу и стенам бегали красноватые дрожащие отсветы.
— Вот еще одно, что напоминает мне общежитие вегетальянцев, — сказал я. — Однажды…
И я рассказал случай из своей жизни. Случай, который за давностью лет сохранил только свою забавную сторону и который казался анекдотом, когда я его рассказывал в благополучных местах, журналистам, полицейским или другим сытым, комфортабельно живущим людям. Но здесь, в проезде Отформ, эта история звучала мрачно, ей возвращалось все ее реальное содержание. С чего это я вздумал рассказать ее? Это было неуместно. Известно, что нельзя говорить о веревке в доме повешенного. Это было похоже на мазохизм. Возможно, потому, что за обедом я пил только воду, а последний аперитив, выпитый в компании с Флоримоном Фару, казался мне таким же далеким, как эти проклятые воспоминания.
— Да, — всего и сказала Белита по поводу этого случая.
Она легла и закурила. Светящаяся точка от сигареты прорезывала темноту. Затем она положила окурок в пепельницу.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Туман окутывал дом. Казалось, он старается просочиться в любую щель. Ночь была тихой, как в незапамятные времена. Только иногда тишина нарушалась потрескиванием старой балки на потолке. В какой-то момент я услышал, как цыганка встала и стала что-то искать на кухне.
— Тебе плохо?
— Да нет, все в порядке.
— Может, зажечь свет?
— Нет, не надо.
Она открыла дверцу печки, чтобы подложить дров. Огонь осветил ее наклоненную фигуру, сквозь распахнувшийся пеньюар просвечивала грудь. Она закрыла печь. В комнате слегка запахло дымом.
— Взгляни, какая погода на улице.
Она подошла к окну.
— Туман.
Я тоже встал и подошел к ней. Туман — непременный атрибут этого квартала. Мне захотелось разглядеть хоть что-нибудь в его плотной массе. Хотя зачем? Я знал, что он несет в себе что-то враждебное, удушливое, отвратительное. А здесь, в комнатке, было хорошо.
— Да, здесь хорошо.
Теперь мы были рядом, чувствовали тепло друг друга, и нам было наплевать на туман или почти наплевать. Я дотронулся рукой до ее груди. Она отступила и прошептала:
— Не… не надо.
Это было гиблое место. Я здесь был унижен, раздавлен, меня никогда не считали здесь человеком. Я обнял ее, крепко прижал к себе и поцеловал, в губы. Она отстранилась. Гнусное место. Опять я почувствовал себя в нем беспомощным, как будто я снова был беззащитным мальчишкой. Но не мог же я вымещать свою обиду на ней. Я разжал объятия.
— Ты ведь цыганка.
Молчание. Глухое, угнетающее молчание. Вспыхнувший в печке огонь на мгновение осветил комнату кровавым светом.
— Ох, — вздохнула она, — цыганка или не цыганка, не все ли равно!
Она обняла меня за шею, приникла к моим губам, наши сердца забились в одном ритме, похожем на дальний призыв тамтама, и все перестало существовать. Даже туман.
Вот и все! И хорошее, и плохое происходит иногда очень быстро! Во всяком случае, я нашел отличное средство, чтобы избавиться от комплексов, которыми наградил меня этот квартал. Я стал теперь совсем другим человеком, и мы еще посмотрим… Попробуем! Чтобы решить задачу, заданную этим чертовым Ленанте, никакой новой зацепки у меня пока не было, но, может быть, поможет случай… Я посмотрел на Белиту, которая по-кошачьи потягивалась в постели. До сих пор случай меня не обманывал. Я подошел к кровати.
— Не говори ничего, — сказал я, гладя цыганку по волосам. — Теперь ничего не изменишь.
Она улыбнулась.
— Почему ты думаешь, что я хотела что-то сказать?
— Ты могла бы пожалеть…
Она не ответила.
— …или могла бы сказать: «Доброе утро».
— Доброе утро.
Она взяла мою левую руку и провела пальцами по ладони.
— Что меня ждет в будущем? — спросил я.
— Ты же хорошо знаешь, что я не умею гадать, — ответила она сухо, отталкивая руку.
— Не верю. Разве ты не прочла там, что мы проведем ночь вместе?
— Может быть.
— Вот видишь! А что еще?
— Больше ничего.
Она опустила голову. Я приподнял ее подбородок и заставил посмотреть на себя.
— Ты там увидела, что мне на голову упадет кирпич.
Она высвободилась.
— Да нет. Все это глупости.
— Конечно, глупости. Если бы это было не так, я бы нанял тебя в помощницы, и ты мигом объяснила бы мне скрытый смысл послания Ленанте. Но даже если ты кривишь душой, говоря, что это глупости, за меня не переживай. Кирпичи, предназначенные мне, редко достигают цели. Я вообще из тех, кто неподвластен пророчествам. Вот мой гороскоп, например. Читаю в газете: «Благополучная неделя для родившихся под знаком Рыб. Деньги». Я жду, и никаких денег. Видишь? Светила со мной не церемонятся. Бог со всем этим. Что ты ешь утром? Уже пора завтракать.
— Все равно что.
— Схожу за круассанами.
С трубкой в зубах я отправился в булочную. Свежо, зато тумана сегодня не будет. Утро, по крайней мере, было ясное. Желтое зимнее солнце слегка касалось акаций на улице Толбиак. Прохожие спешили по своим делам, как и везде. Как и везде, катили автомобили. Теперь это был квартал, похожий на другие, со своими лавками, бистро, со своей торговкой газетами, тиражированной во множестве экземпляров по всему городу с такими непременными атрибутами, как рваная шаль, красный нос и черные от типографской краски пальцы, высовывающиеся из митенок. Я купил у нее утренний выпуск «Крепюскюль» и пробежал его, прихлебывая кофе с сэндвичем в бистро на углу улицы Насьональ. Марк Кове меня не подвел. В соответствии с моими инструкциями он сочинил довольно пространную статейку, которая выделялась в обычном потоке городских происшествий. Он вставил туда даже больше, чем я ему сказал, напомнив историю с фальшивыми деньгами, в которой был замешан «образумившийся анархист по имени Альбер Ленанте, проживавший в проезде Отформ и ставший жертвой нападения североафриканцев». Судя по всему, Марк Кове навел справки, и дело свое сделал хорошо. Теперь оставалось только пожелать, чтобы это дало результат, чтобы некто прочел статью и начал действовать. Да, но кто этот некто? И как он должен действовать? Прочесть-то прочтут, может быть, даже какой-нибудь читатель «Крепюскюль» пошлет вырезку из газеты на радио, в передачу «Происшествия», а какой-нибудь завзятый писака изобразит этот сюжет в детективе, снабдив его развязкой, которую я сейчас ищу. Ну что же, это уже кое-что. Запасемся терпением.
Я вышел из бистро, зашел в булочную и молочную и вернулся в проезд Отформ с круассанами и молоком. Во дворике суетилась Белита, запихивая в приспособленный под мусор железный бочонок полусгнившие цветы, которые я вышвырнул из дома вчера. Пеньюар на ней был запахнут кое-как; молодое тело не угадывалось, а открывалось взгляду.
— Сейчас не время болеть, — сказал я. — Тебе не холодно?
— Нет.
— Мне тоже.
Я поставил на землю бутылку с молоком, привлек к себе девушку и стал жадно целовать ее. Как школьник.
— Съем тебя с кофе, с молоком, с круассанами, — пошутил я.
Ее лицо помрачнело. Ладно. Придется мне последить за своими шуточками. Последняя, кажется, пришлась ей не по вкусу. Белита попыталась высвободиться. Наклонив голову вбок, она смотрела куда-то позади меня, широко раскрыв глаза. Я обернулся.
Засунув руки в карманы выцветшей кожаной куртки, он стоял по ту сторону решетки, ограждавшей двор. Это был парень с меня ростом, молодой, довольно смазливый для тех, кому нравятся хищные типы. На смуглом лице блестели пронзительно голубые глаза, над верхней губой вились усики, нехорошая усмешка открывала острые белые зубы. Помятая кепчонка была надвинута на правое ухо, из которого свисало золотое кольцо. Довершали портрет мятые джинсы и почти новые ботинки. Я выдохнул:
