— Но я верю, рано или поздно народ скажет свое 30 слово. Если б не верил, не мог бы жить… Вот я все думаю, Тира, что заставило сегодня наших целиться с такой точностью? Страсть к убийству? Слепая ненависть?.. Не знаю, Андраш Тира, какой толщины кожа у слона, но у человека — во много раз толще.

Тира сел, с досадой чиркнул спичкой, зажег свечу и, прикурив, сердито пробурчал:

— Так-то оно так. Но вот зачем было открыто палить в небо? Поставили бы вас к стенке. А уж каратели не станут тратить пули попусту, поверьте…

— Какая разница, от чьей пули погибнуть? — Самуэли тоже сел, достал сигарету, прикурил у фельдфебеля. — А впрочем… — он задумался, — смерть смерти рознь… Тот русский солдат умер совсем особенной смертью.

— Ну, знаете, это уж слишком… — возмущенно воскликнул Андраш Тира. — Мертвецов сортируете! А я жить хочу! Понимаете, жить!

— Я тоже!

Пасхальные дни были теплые, и солдаты поверили — наступила весна. Но тепло продержалось недолго. Снова завыли ветры, сгрудились тучи, крупный снег стал падать на землю, заваливая окопы. Однако начальству совсем не обязательно глядеть за окна, если есть календарь и по нему давно уже весна. И капитан отобрал у солдат зимние шапки. Чтобы хоть немного согреться, солдаты повязывали головы носовыми платками и портянками. Их утешали, говорили, что весна вот-вот наступит и тогда начнутся обычные для здешних мест затяжные проливные дожди. Но пока не будут сданы шапки, интендант дивизии не может выдать им плащи.

Действительно, через неделю резко потеплело, снег быстро растаял, начались дожди. А вот обещанных плащей не выдали.

В окопах — по колено воды. Вода залила землянки, где теперь, слегка покачиваясь, плавали солдатские сундучки. Одежда была мокрая насквозь. В блиндажах обвалились стены, образовались щели и трещины. Словно суслики, изгнанные из нор, дрожали на ветру посиневшие от холода солдаты. А дождь все лил и лил. Холодные струи хлестали по лицам, стекали за шиворот, на спину, на грудь. Из уст в уста передавались слова, сказанные капралом-вольноопределяющимся: «Окопная война — это прозябание в холоде и слякоти, при непостижимом иммунитете к воспалению легких».

И в самом деле поистине чудом никто не схватил воспаление легких.

Вскоре пришел приказ: отвести батальон на вторую линию. Такие же залитые водой обвалившиеся окопы, но зато недосягаемые для артиллерии противника. Здесь солдаты впервые получили газеты. И прочитали там любопытные вещи. В частности, о своем фронтовом житье-бытье. Так, например, военная сводка, напечатанная в венгерских вечерних газетах, сообщала, что после ожесточенных боев взято в плен немцами 1400 русских солдат и захвачено 7 станковых пулеметов.

— Если исход войны решают газетные сводки, зачем нас тут держать? — усмехнулся, шмыгая носом, ефрейтор-доброволец Штейнер.

Дневные газеты печатали репортажи о высоком боевом духе австро-венгерских войск, о раненых патриотах, не пожелавших покинуть поле боя.

— Не иначе, про нашего Балога… — посмеивались в батальоне, читая заметку.

Имре Балог был район в щеку, и командование не разрешило ему покинуть окопы. Рана, мол, пустяковая, задеты лишь «мягкие ткани»… И бедняга Балог остался в залитых водой окопах. Забинтованный, он не мог говорить и только жалобно мычал, слушая остроты товарищей.

Ветер подул резче, порывами, плотная серая нелепа, устилающая небо, поредела, задвигалась, дождь стал утихать и наконец совсем перестал. В голубые просветы выглянуло солнце, посылая на землю лучи — желтые и жаркие. От солдатских шинелей повалил пар. Но ветер дул сырой, пронизывающий, и негде было от него укрыться. Солдат трясло как в лихорадке.

Воспользовавшись хорошей погодой, капитан Мацаши вывел батальон на поляну, покрытую свежей, короткой зеленой травой. Перед строем были громко зачитаны приказы о наказании за нарушения воинской дисциплины в последние недели. На фронте не сажали провинившихся на гауптвахту, их пороли или подвешивали. Мацаши отдавал предпочтение порке.

На этот раз экзекуции подвергся рядовой Давид. Он получил тридцать ударов, после чего — пощечину от капитана Мацаши, так как, не успев еще прийти в себя после порки, забыл по всей форме доложить, что с благодарностью принял наказание.

И тут же новый приказ: немедленно возвратиться на передовую. Солдаты плелись по зеленому весеннему полю, и от его ярких красок еще тоскливее становилось на душе. Озлобленные, подавленные, расползлись они по своим прежним норам. Боевые действия противника активизировались, и на окопы обрушился артиллерийский огонь.

Однажды, когда Тибор, выполняя поручение, спешил к начальству со срочным пакетом, его окликнули солдаты. Это была команда из восьми человек, посланная на укрепление блиндажа в отсечной позиции.

— Господин капрал, расскажите что-нибудь… Говорят, вы журналист, много знаете.

Он пообещал заглянуть к ним на обратном пути. И правда, пришел, как только представилась возможность. Остановившись у входа в блиндаж, прислонился к стенке и спросил:

— Так о чем вы хотели послушать?

— Правда ли, что мы завоюем всю землю московитов? — спросил один из солдат.

— Когда домой вернемся? — раздался второй голос.

— О том, что завоюем московскую землю, и не мечтайте! — сказал Тибор. — Это глупые выдумки. А вот когда домой вернемся — разговор долгий…

Он начал свой рассказ издалека, говорил о прошлом, потом незаметно перешел к современности, рассказал о проделках господ из комитата Бихар, с которыми ему пришлось столкнуться в Надьвараде. Солдаты слушали внимательно, обмениваясь многозначительными взглядами. Один даже не удержался и воскликнул:

— А чем наш капитан Мацаши другой?

Если очередной взрыв, раздававшийся неподалеку, прерывал рассказ, Тибора просили:

— Пожалуйста, господин вольноопределяющийся, что же дальше?

Он рассказал о «потешном» суде над крестьянами, приговоренными к смертной казни. Но вдруг земля разверзлась, в глазах потемнело… и больше он ничего не помнил.

Очнувшись, Тибор увидел, что лежит в траншее наполовину засыпанный землей.

Превозмогая боль, он поднялся, отряхнулся и, шатаясь, побрел к блиндажу. Страшная картина! Снаряд угодил прямо в блиндаж. Восемь солдат, которые только что с таким вниманием слушали его рассказ, валялись изуродованные — кто на полу, кто на бруствере. Все погибли. Лишь его, Тибора, по счастливой случайности, взрывная волна отбросила в противоположный конец траншеи.

Он стоял, бессмысленно уставившись на бруствер, пока санитары не отвели его в сторону, чтобы он не загораживал проход.

Покачиваясь, приплелся Тибор в свою землянку. Взглянув на него, Тира дал ему глотнуть рому и как ни в чем не бывало продолжал заниматься своими делами. Смерть на фронте — дело обычное. Тиру куда более взволновала утренняя экзекуция. Подумать только — истязать своих же людей! Фельдфебель на все лады поносил капитана.

— Нашего батальонного кроете? — прорвало вдруг Тибора. — А другие лучше? Кутила, бездушный солдафон, бездельник, зверь… А много ли вы знаете офицеров, которые отличаются от него?

— Всех к ногтю подлецов! — взревел фельдфебель и, схватив флягу, допил остатки рома…

— Этим делу не поможешь! Надо уничтожить условия, порождающие таких людей.

Андраш Тира в бешенстве сжал кулаки и набросился уже на Тибора.

— Опять за свое? Ишь, образованные, так вашу… Все рассуждаете: условия, причины… А на деле вы… вы… — он задыхался от ярости, — слюнтяи!

Тибор в сердцах оттолкнул фельдфебеля, тот сразу обмяк и забормотал виновато:

— Я не хотел вас обидеть… Но вы поймите… Вы журналист, в газетах писали… Можно сказать, близки были к сильным мира сего… Вашему пониманию все доступно. А нам, простым смертным, что делать? Вот и набрасываемся на первого, кто подвернется под руку! Мы можем вспылить, но зла не помним, не то что ваш брат, образованный… Такие уж мы есть, болваны неотесанные. Поживете здесь — таким же станете! — он махнул рукой. — А вы, верно, не прочь снова господином редактором заделаться? Там-то оно легче…