Взять хотя бы историю с Ференцем Гёндёром. Набор добровольцев в профсоюзе журналистов он превратил в возмутительный фарс. Будучи председателем союза, а значит и вербовочного комитета, он всех записавшихся объявил негодными к военной службе!

А вот целый ряд донесений о дезертирах. Несколько ополченцев из рабочих отрядов без разрешения командования вернулись с фронта; профсоюзные организации, вместо того чтобы наказать ополченцев, окружили их заботой, устроили на работу. Да еще, так как стала ощущаться нехватка в квалифицированных рабочих, дезертирам присвоили незаслуженно высокие разряды, предоставили высокооплачиваемые должности. А кампания по распространению панических слухов! Придет жена добровольца в профорганизацию, нашепчут ей невесть что, и всполошится она и пишет на фронт: дескать, ополченцам пора возвращаться домой, их послали на фронт только затем, чтобы оттеснить врага от столицы, это, мол, офицеры подстроили, на руку белочехам играют, хотят всю рабочую рать перебить. Здесь нечем ребят кормить, одна тыква да ячневая каша. А на поле боя солдатики наши льгот кровь за Словакию. Потом венграм еще придется кормить словаков, потому что им не хватает своего хлеба…

Сколько предательских ударов в спину! Венгерский рабочий класс внял предостережениям Владимира Ильича Ленина. Призыв вождя мирового пролетариата: «Будьте тверды!» — нашел отклик в его сердце. Рабочий класс твердо стоит на ногах. Он подобен льву, вокруг которого гудит и кружится осиный рой. Надолго ли хватит сил бороться против злобствующего врага, наседающего со всех сторон?

Недавно вспыхнула забастовка железнодорожников в Задунайском крае. Центром ее стал город Сомбатхей. Отто Корвин сразу выехал туда и установил следующее: «Бастуют не рабочие-железнодорожники, а служащие Сомбатхейского управления дороги. Забастовка началась «сверху». Приостановилось движение поездов на линиях Южной железной дороги акционерного общества австрийских, германских, французских и английских концернов. Почта не доставляется. Заправилы Антанты — это они истинные вдохновители забастовки. Конечно, не обошлось и без правых социал-демократов — об этом Бела Кун получил специальное донесение. Вчера, 4 июня, в крупном центре Западной Венгрии — Шопропе — они неожиданно выдвинули требование, чтобы городская директория[17] сложила с себя полномочия и передала власть «законно избранному» правительству. Исполнительный комитет директории созвал на экстренное совещание всех профсоюзных руководителей и предложил решить вопрос о власти. Тайное голосование показало, что девяносто процентов участников совещания высказались за диктатуру пролетариата. Директория не только не устранилась от власти, но, не теряя времени, приступила к вооружению рабочих города.

Контрреволюционные мятежи вспыхивали то тут, то там. Смутьяны подстрекали население, уверяя, будто «из Вены на помощь идут офицерские отряды».

Забастовку железнодорожников, безусловно, удастся потушить, — размышлял Бела Кун. — Через час соберется Правительственный Совет и обсудит создавшееся положение. Мятежников усмирим. Но если не примем радикальных мер, на этом борьба не кончится.

12 июня соберется съезд объединенной Социалистической партии. А спустя два дня, как и было объявлено, состоится Всевенгерский съезд Советов. Необходимо очистить ряды партии от правых, ликвидировать внутренний фронт — это ясно. Но откуда черпать силы? Страна ведет тяжелую оборонительную войну.

Пришел Самуэли, и Кун передал ему сообщения о положении в Задунайском крае.

— Паровоз стоит под парами, — доложил Тибор. — поезд особого назначения в полной готовности. Можем выехать в любую минуту. — Взяв папку с донесениями, он уселся за круглый столик.

Бела Кун видел: мрачен и озабочен его верный друг. А сколько раз доводилось ему видеть Тибора в боевых операциях! Тогда он казался особенно собранным, решительным и бодрым. Его умные глаза были сосредоточенны, мысль работала напряженно. А сейчас веки опущены, жесткие складки вокруг рта выражают не то досаду, не то обиду. Что с ним? Откуда эта горечь на лице?

Кун встревожился: неужели даже Самуэли дрогнул?

— Тибор, слава о вас гремит всюду. Почему же вы так мрачны? Расстроены чем-нибудь? — стараясь вызвать его на откровенность, спросил Кун.

Самуэли тряхнул головой.

— Поздравлений получаю много, хоть отбавляй! — грустно сказал он. — Есть и такие, в которых, не стесняясь, пишут, что, мол, теперь Самуэли доказал: он не только «заплечных дел мастер»… Бездарный, неспособный проявить себя даже в редакции «Непсава», казнокрад, удравший с золотом… Чего только не плетут! Впрочем, это пустяки. Я все равно пойду своей дорогой и впредь буду поступать так, как диктует моя партийная совесть.

— Да, Тибор, реакция клевещет.

— Злопыхательство врагов меня не трогает. Но когда и в самой партии, и даже среди наркомов…

— Это козни правых…

— Если бы только их!

Бела Кун озабоченно прошелся по кабинету от двери к окну. «Да, да, кое-кого из коммунистов тоже порой приходится одергивать. Не без их участия проникает в наши ряды идея, будто в нынешней обстановке следовало бы «помягче» проводить диктатуру пролетариата». Он сказал громко:

— Не обращайте внимания на кляузы, Тибор.

— «Кляузы»? — удивился Самуэли. — Слишком мягко сказано! Злопыхатели величают меня «извергом и кровопийцей»! Когда подстрекатели вбили хуторянам в голову, будто директория Кечкемета решила отобрать у них хлеб до последнего зерна, и крестьяне ополчились против города, судебные органы потребовали строго паказать смутьянов, уверяли, что попустительство в данном случае подорвет авторитет закона. А совесть членов чрезвычайного трибунала требовала не прибегать к строгим мерам против темных крестьян. Живут они в глухих хуторах, вести о событиях в мире доходят к ним в лучшем случае раз в год. А то и реже. Я советовал судить виновных по всей строгости закона, но, следуя велению совести и руководствуясь революционным правосознанием, применить наказание условно.

В городе нашелся какой-то «толстовец». Бросился ко мне: «Вот это истинный гуманизм!» Я, разумеется, оттолкнул чудака. Какой там гуманизм! Надо было вздернуть подстрекателей, а несознательных бедняков отпустить с миром — вот это и был бы истинный гуманизм. Раньше я долго ломал голову над тем, отчего одни, оказавшись в гуще революционных событий, становятся циммерманами, а другие — винерманами, то есть оказываются по разные стороны баррикады. А теперь для меня многое стало ясно.

Тибор замолчал, глядя в одну точку прямо перед собой.

— Меня не трогает злопыхательство реакционных болтунов. Помните слова Бебеля — если враг поносит тебя, значит, ты на правильном пути. Да, я все больше убеждаюсь в своей правоте. Но подвергаться нападкам со стороны некоторых лиц в своей же партии очень горько… Иные наши товарищи пытаются утверждать, будто я всех подследственных приговариваю к смерти… Будто я труслив и малодушен… — Он пожал плечами. — Но от этого я не стану ни снисходительнее, ни суровее. Впрочем, я и в дальнейшем буду стараться «заслужить» злопыхательство недругов…

Тибор углубился в чтение донесений.

За окном по-прежнему хлестал дождь.

— Скажите, Тибор, — вдруг обратился Кун к Самуэли, — раньше вы никогда не замечали, что у вас есть призвание к деятельности на судебном поприще?

— Нет.

Куну пришло на память излюбленное выражение Самуэли: кто замахивается на рабочую власть, тот сам себе подписывает смертный приговор… Эта четкая формула проливала яркий свет на тайники души Тибора. Главное не то, что он суд вершит, — он не оставляет безнаказанным преступление, караемое законом, воздает по заслугам врагам революции.

— Если уж говорить о призвании, — продолжал Самуэли, — так меня всю жизнь, товарищ Кун, привлекала журналистская деятельность. И когда Советская власть станет настолько прочной, что не будет нужды бить в передовицах тревогу, я стану мирным очеркистом. А до той поры буду Маратом наших дней или проклятым мракобесами и феодалами Дёрдем Дожа… Но это для врагов, для тех, кто стоит по другую сторону баррикады. А что же касается товарищей по партии — то мне бы хотелось, чтобы они отличали правду от лжи. Ну вот, кажется, я и высказал все, что наболело. Но вы не придавайте этому особого значения, — заключил он с грустной улыбкой.