— Это ты ничему не научился, — ответил Самуэли. — Да и где тебе было учиться? В окопах не был, в плену не был, в революционной борьбе не участвовал. Не знаешь жизни, не знаешь, чем живут и дышат твои современники, только и умеешь критиковать и отвергать.

Гёндёр недобро усмехнулся, посмотрев вслед Самуэли. «Ничего, голубчик, — думал он, — завтра нагряну к тебе в наркомат, по-другому заговоришь…

Так опишу твою деятельность… И заголовок ужо готов: «Беспощадность». Не попадался ты на мое перо, но ничего, теперь не уйдешь».

На следующий день он действительно пришел в наркомат. В приемной было полно посетителей. Рабочие, солдаты, инвалиды. Переговариваются, отчаянно спорят. В комнате душно, накурено. Гёндёр с трудом протиснулся вперед.

— Поговаривают, — громко сказал он, — будто нарком резок и крут. Не боитесь?

— Оно, конечно, дрянь какая-нибудь его боится, — отозвался один из посетителей, — но, если вам угодно знать, мы потому и пришли сюда, что нарком хоть и крутой, да зато правильный человек. Всякую мразь в два счета вытурит…

Эти слова вызвали дружный смех и одобрительные возгласы. Гёндёр быстро вышел из приемной.

О разоблачительной статье нечего было и думать. Послонявшись по коридору, он прорвался в кабинет наркома. Самуэли говорил по телефону. Речь шла о летнем отдыхе детей рабочих: школьники в сопровождении учителей поедут на озеро Балатон. Самуэли мечтал устроить палаточные лагеря и на острове Маргит на Дунае… Гёндёр послушал, послушал и понял, что здесь ему тоже делать нечего.

— Ишь, что затеял, — брюзжал он. — Летний отдых детей… В такое время! А как было бы хорошо развенчать этого преуспевающего коммунистического деятеля…

Все последующие дни Гёндёр ходил по пятам за Самуэли. Однажды утром встретил его у подъезда Музея изобразительных искусств и, словно шпик, незаметно прошмыгнул за ним. К его удивлению, Самуэли спустился в подвал. «Ого! — подумал Гёндёр, — любопытно!» Работник музея сказал Гёндёру, что Самуэли пошел в запасник. Он задумал устроить выставку из частных коллекций, изъятых у богачей. Гёндёр приуныл. Но тут его внимание привлекло одно обстоятельство: Самуэли долго стоял возле портрета испанского кардинала. «Да ведь это инквизитор XVI века! — сладострастно подумал Гёндёр. — Значит, вот каковы его идеалы? На этом можно сыграть!»

— Любуешься кардиналом Ниньо де Гевара? — спросил Гёндёр, вдруг подходя к Тибору.

— Гениальная картина Эль Греко, — ответил спокойно Самуэли. — Полотно из коллекции Марцелла Немеша.

— А ты знаешь, кем восхищаешься? Это же генеральный инквизитор?

— Знаю, но меня волнует психологическая трактовка. Это поистине творение большого мастера. Вглядись внимательно… Хищный ястребиный нос, плотно сжатые губы. Все выражает властный, жестокий характер. Но главное — это глаза, умные, холодные, полные скепсиса. Верой в бога он прикрывал равнодушие и жестокость к людям. Поистине кардинальское двуличие, — сказал Самуэли и отошел от картины.

Гёндёр, кусая от досады губы, понял: опять сорвалось!

— В твоем взгляде тоже присутствует скептицизм, — ехидно заметил Гёндёр. — Ты, как этот инквизитор, не веришь людям!

— Ошибаешься, я людям верю.

— Всем? Но кому-то не доверяешь?

— Некоторым…

Роскошные четырех-, пяти-, шести- и даже двенадцатикомнатные квартиры в Будапеште по-прежнему занимали аристократы, крупные буржуа, богатые торговцы, а рабочие ютились в жалких лачугах,

Так продолжаться не могло. Кто справится с этой трудной задачей?

Конечно же, снова Тибор Самуэли!

«Тибора Самуэли и Бела Ваго наделить неограниченными полномочиями и поручить им разрешить жилищный вопрос», — таково было решение Правительственного Совета.

На следующий день за подписью обоих наркомов был обнародован приказ:

«На нас возложено руководство жилищным управлением. Мы пришли к твердому убеждению, что до тех пор, пока не покончим со взяточничеством, злоупотреблениями и прочими махинациями, трудящиеся будут испытывать острую нужду в жилье. Мы отстраняем триста чиновников, наносивших своими действиями вред пролетариату. Их место займут рабочие, выдвинутые профсоюзами и районными Советами рабочих депутатов…»

Читая приказ, многие удивлялись, как в столь короткий срок можно было вскрыть тщательно замаскированные махинации чиновников? Как удалось так быстро найти виновных? А Самуэли вместе с Ваго решил эту задачу буквально за несколько минут.

В большом зале жилищного управления он созвал служащих на совещание и сказал:

— Всех, кто, воспользовавшись острой нехваткой жилья, спекулировал и нажился за счет трудящихся, будем судить и заставим в двойном размере вернуть полученные суммы. В уголовном кодексе есть статья, которая предусматривает за такие преступления суровую кару, вплоть до смертной казни! Тех, кто, зная свою вину, сам уйдет, мы не станем привлекать к ответственности. Это даст нам возможность не тратить деньги на ревизии и расследования, а главное, позволит быстро решить дело. Даю на размышление пять минут!

Он взглянул на часы и сел, повернувшись спиной к залу.

На исходе второй минуты Самуэли услышал робкое шарканье. На третьей — шарканье заметно усилилось. А через пять минут, когда он снова повернулся к залу, из четырехсот сотрудников осталось на местах не больше сотни. Но зато уж это остались люди с чистой совестью.

«Весь жилой фонд столицы, — говорилось далее в приказе, — надлежит взять на строгий учет. Всем домкомам и домоуправам представить точные сведения о наличии жилплощади… Виновные в саботаже будут сурово наказаны… Никакой протекции при распределении жилья! Каждый, кто попытается получить жилье по рекомендательным письмам, от кого бы они ни исходили, подлежит аресту!»

Однажды в наркомат к Самуэли явился неопрятно одетый, небритый человек. И все же он узнал его. Единственный торчащий изо рта желтый зуб, косящий глаз — сомнений быть не могло: Тибор встречался с ним в Верхнеудинском лагере…

— Ну и зарос! — сразу напустился на пего Самуэли. — Как ты дошел до такой жизни! Совсем опустился! Будапешт — не лагерь для военнопленных!

— Погоди, выслушай сначала, — мрачно сказал его старый знакомый. — Вернулся я из России и сразу подался в Пешт, стал работать. Дали мне койку в бараках на Вацском шоссе. Ютятся там тысячи бедняков, трущобы! Водоразборная колонка — одна на всех… Пока поставят нас в очередь — не один год пройдет. Всыпал бы ты бюрократам, как в свое время полковнику Летаи, помнишь?

И он «всыпал»! На следующее утро Самуэли выехал на машине на Вацское шоссе. Когда-то здесь был запрошенный пустырь, а теперь лепились друг к другу сотни ветхих и грязных лачуг. Ни воды, ни освещения, ни канализации. Самуэли вызвал отряд красногвардейцев, приказал им погрузить пожитки на тележки и тачки, обитателей лачуг построил в походную колонну и под режущий ухо лязг и скрип заржавленных тачек вместе с ними двинулся к проспекту Андраши, где стояли фешенебельные особняки. Тибор самолично осматривал квартиры и тут же вселял в свободные комнаты рабочие семьи. Когда дошли до Оперного театра, осталась непристроенной только одна семья. Но вскоре и для нее нашлось прекрасное жилье. Правда, хозяин, бывший судья, занимавший с женой пять комнат, поначалу сопротивлялся, но Тибор заставил его потесниться.

— Вообще-то говоря, господин народный комиссар… в принципе, конечно, правда на вашей стороне, — в конце концов согласился он с доводами Самуэли. — Но, помилуйте: они грязь разведут, а мне с ними жить под одной крышей.

— Отчасти вы нравы, — согласился Самуэли. — Но учтите, такими их сделала жизнь! Ведь они даже умываться каждый день не имели возможности. А тут, я уверен, будут следить за собой. Вы поможете им зажить по-новому.

Поздно вечером вернулся Самуэли домой. Выходя из машины, он, к своему немалому удивлению, увидел у подъезда старика Энглендера.

— Наконец-то, товарищ Самуэли!.. Сегодня я был свидетелем, как в особняках на проспекте Андраши бедняки «обрели родину»… На такое дело способен только настоящий коммунист!