Офицеры настороженно переглянулись. Вновь наступила гнетущая тишина.

— Ну, капрал, твоя очередь, — шепнул Тибору председатель.

— Будь спокоен! За мной дело не станет!

Тибор подошел к подполковнику и зычно, чтобы все слышали, сказал:

— Царь отрекся не по своей воле. Его заставили это сделать. Может, вы думаете, что те, кто заставил его отречься, действовали по присяге? Так знайте, будет малейшая возможность — и мы поступим так же…

Подполковник бросил на Тибора беспокойный взгляд.

— Это подстрекательство к бунту! — выкрикнул подпоручик и положил руку на кобуру. В тот же миг к нему подскочил ефрейтор и схватил за руку.

— Спокойнее, господин подпоручик, не будем горячиться… Топайте-ка отсюда! Вот так, вот так!.. Смелей, смелей… И вы тоже, — обратился он к другому.

Офицеры растерянно переглядывались. От прежней их уверенности не осталось и следа.

С невозмутимым спокойствием, чеканя каждое слово, курчавобородый сказал:

— Считаю своим долгом довести до вашего сведения, господа, что если для вас привычно блюсти верность присяге, то для нас обычно — подстрекать и бунтовать.

Взрыв аплодисментов прозвучал как пушечный выстрел.

Подполковник нервно замотал головой.

— У вас тут и впрямь не райское житье, — сказал он. — Но почему вы ропщете не на московитов?

— Русские офицеры в нашем плену живут не хуже вас, а русский солдат прозябает, как мы! Русские восстали — и мы восстанем! — горячо крикнул Тибор.

— Совсем вскружили голову народу проклятые социалисты, — пробормотал подполковник, и офицеры поспешили покинуть собрание.

Так пришла революция в Соликамский лагерь. Митинги, митинги… После одного из бурных собраний старый полковник сорвал с себя погоны и втоптал в снег. Русские солдаты, встречаясь с пленными, пожимали им руки. Несколько дней пленных не гоняли на работу, а когда работа в лесу возобновилась, охранники не принуждали их и десятники тоже помалкивали, не смея пикнуть. За день военнопленные свалят и распилят несколько деревьев просто так, чтобы согреться и дров запасти, а потом — домой, в бараки.

Теперь социалисты-кружковцы, не таясь, проводили среди солдат политические беседы. Сначала в сарае, а когда стало теплее и в воздухе потянуло весной, — на одной из лесных полянок. На первых порах, когда собрания проходили в сарае, офицеры еще время от времени появлялись там, твердили о недостойном поведении венгерских солдат, пугали, что им, мол, еще придется раскаяться…

Однажды пришел здоровенный прапорщик с усами, как у сома, и открыто пригрозил:

— Вернетесь на родину — за все поплатитесь!

— Что ты сказал, паскуда?! — двинулся на него Винерман. — Вот суну тебя в сортир вниз головой! — и, подняв кулаки, погнал прапорщика через двор.

В лес офицеры не приходили, боялись. Зато появились новые ораторы — солдаты из лагерной охраны.

Они говорили, что русские и венгерские солдаты — братья, а их враги — русские и венгерские офицеры. Здесь, на весенней поляне, впервые услышали пленные слова «пролетарский интернационализм». И произнес их тот самый татарин Муса, что поддерживал связь с большевистской организацией, открыто действовавшей в городе. Теперь он регулярно приносил пленным большевистские брошюры и газету «Правда».

Так прошло несколько недель. Однажды Тибор услышал, как солдаты говорили между собой: «Если вместо короля станет править президент, у бедняка хлеба не прибавится. И чего это русские не кончают с войной? Почему Временное правительство не отпустит нас на родину?»

Тревожно было и на душе у Тибора. Он понимал, что не о такой революции мечтали простые люди.

В России по-прежнему распоряжались богатые и знатные. Как-то пойдет дальше? Он ни о чем больше не мог думать в эти дни.

Но вот однажды большевик Муса принес в лагерь номер газеты «Правда», где были напечатаны «Апрельские тезисы» В. И. Ленина.

Стало ясно: русская революция не кончена, все происшедшее — лишь первый шаг. Тезисы читали солдатам. С новой силой вспыхнули споры. Слушая их, Тибор радовался, — на его глазах безропотные, привыкшие к покорности и послушанию солдаты превращались в думающих людей. Особенно волновали солдат слова о земле и установлении рабочего контроля.

— Выходит, большевик Ленин хочет отобрать землю у помещиков и отдать крестьянам? Вот это по-нашенски! А рабочие будут капиталистов контролировать? Здорово! — радовались солдаты.

— Приедем домой, тоже станем большевиками…

Говорилось в ленинских тезисах и о том, что социал-демократы переименовывают свою партию в Коммунистическую партию. Кружковцы тоже стали подумывать, не назваться ли им коммунистами. Но смущало одно обстоятельство. Враги не дремали, и не было собрания, на котором не выступил бы один-другой одурманенный солдат с такими, например, рассуждениями:

— При коммунизме все станет общим: и земля, и скот, и птица — все, все. Это, конечно, хорошо. Значит, и жены общие? А это срам! Если русским нравится, пусть так живут. Венграм такое не по нутру!

— Большевики хотят церкви в балаганы превратить. Богохульники проклятые, убить их мало!

Тибор понимал, что слухи эти распространяют офицеры. Но как бы там ни было, а слово «коммунизм» пока еще отпугивало многих солдат.

Немало хлопот доставлял Тибору Циммерман. Он оставил свою каптерку, повадился ходить в лес и постоянно вертелся среди солдат. Учитель отрастил длинные, до плеч, волосы, раздобыл где-то широкий офицерский плащ, казавшийся на нем, высоком и худощавом, серой поповской рясой. Поначалу кружковцы не придавали значения тому, что Циммерман собирал вокруг себя солдат, вынимал из кармана небольшую черную библию и начинал разглагольствовать о приближении страшного суда, о неизбежном наступлении эпохи апокалипсиса.

Слово «апокалипсис» было для солдат таким же труднопроизносимым и малопонятным, как «буржуазия», «империализм», и охотников слушать его находилось немного. Но, окончив свои пророчества, учитель затягивал псалмы, и это привлекало солдат.

Молитвенное, благолепное пение успокаивало, одурманивало, действовало как наркоз, помогая забыть на какое-то время щемящую тоску по родине, холод чужой земли, лишения.

Постепенно Циммерману удалось даже сколотить небольшой хор. Певчие ходили по лесу, среди рабочих-лесорубов, а по вечерам — возле бараков и распевали псалмы.

В последнее время Циммерман до того обнаглел, что во время митингов, едва ораторы заводили разговор на острые политические темы, давал знак и хор затягивал псалом «Верую в тебя, Господи», заглушая голоса выступавших. Если возмущенные солдаты бросались на них с кулаками, Циммерман, воздев руки к небу и вращая белками, начинал истошно восклицать:

— Кто посмеет поднять руку на слуг господних, того бог покарает и не даст вернуться домой!

И солдаты под действием этой угрозы отступали.

Кружок поручил Самуэли поговорить с Циммерманом — все-таки он его бывший ученик. Тибор сделал попытку.

Улучив момент, когда старик устроился на поваленном дереве, в сторонке от лесорубов, Тибор подошел к нему и заговорил вежливо и дружелюбно.

— Господин учитель! Вы хотите добыть счастье для народа, уповая на божью милость, а мы верим только в свои силы. Так не будем мешать друг другу. Время покажет, чей путь вернее.

— Не ваш, ни в коем случае не ваш, чурба-аны! — брызжа слюной, взвизгнул Циммерман.

— Вы опять за свое, господин учитель! Или мало вам пришлось в жизни испытать унижений и несправедливости?

— Я должен пройти через страдания, дабы возвыситься. Так создан мир.

— Но почему так? Почему должны страдать именно те, кто трудом своим добывает материальные и духовные блага? Поверьте, господин учитель, революция высоко оценит людей, создающих духовные ценности…

— Долбите одно и то же… Хотите всех низвести до положения рабочей скотины! Думаешь, есть хоть один образованный человек, которому это не омерзительно? Чурба-ан!

— Значит вы, господин учитель, презираете тех, кого собираете вокруг себя? Это же простые люди, труженики…