— Советую вам еще раз все как следует обдумать, — закончил разговор товарищ Ленин.

Лично для меня и так все было ясно. На моих глазах гибли лошади, а значит, гибла кавалерия, мое детище родное, моя Конармия. А пехота из бывших кавалеристов, скажем прямо, неважная. Но мы еще раз собрались вместе со штабом, самым серьезным образом взвесили все «за» и «против» и пришли к выводу, что наше решение — единственно правильное. Кому-то из нас надо было ехать в Москву, чтобы ускорить решение вопроса.

Как раз в это время должен был состояться X съезд партии. Мы трое вошли в состав делегатов от 1-й Конной, и необходимость в специальной поездке в Москву отпала. «Были сборы недолги», мы уже собрались ехать, когда вдруг пришла телеграмма от Ленина, в которой он приказывал как можно скорее покончить с бандитизмом. Соображения у Владимира Ильича были самые практические: начинался весенний сев, а распоясавшиеся бандиты мешали крестьянам заниматься своим прямым делом.

Поскольку вопрос касался военных действий, мне следовало остаться. Ворошилов и Минин уехали.

К этому времени большинство шаек уже было разгромлено. Бандиты бесславно закончили свою разудалую жизнь. Практически опасность представлял только Махно, да и то основательно пощипанный. Екатеринославская губерния стала последним прибежищем батьки. Это было единственное место, в котором какое-то время еще могла искусственно поддерживаться жизнь банды: дело в том, что здесь была родина недоброй памяти Нестора Ивановича. Именно здесь, в селе Гуляй-Поле, издал свой первый крик новорожденный Нестор, чтобы оповестить окружающий его мирок о том, что на свете появился еще один авантюрист, правда, мелкого, местного масштаба. Но какая разница тем, кто был растоптан, измордован, изнасилован, уничтожен Махно и его анархиствующими кулаками, белогвардействующими эсерами, — какая им разница, почем идет он в базарный день на мировом рынке пройдох?

Революция совершалась для добра. Она была готова всем предоставить возможность начать жизнь сначала, простив и забыв прошлое. Только будь искренен, пусть помыслы твои будут чисты, идеалы — светлы. Только прими условия, предлагаемые новой жизнью.

Революция, которая сама была в какой-то мере экспериментом мирового масштаба, могла позволить эксперимент и себе. А как иначе назовешь попытку создать из одесских жуликов регулярную воинскую часть, а из печально знаменитого Мишки Япончика — боевого командира? Ну ладно, этот номер, как говорится, не удался. А сколько раз он удавался, скольким людям, бывшим изгоями в царской России, революция помогла начать новую жизнь?

Предоставили такую возможность и бывшему каторжнику (он был приговорен царскими властями к бессрочной каторге за ограбление бердянского казначейства, на что пошел, сами понимаете, только из «святой ненависти к режиму») Нестору Ивановичу Махно. Ему позволили принять участие в нескольких операциях совместно с частями Красной Армии. И если бы мы на него по-настоящему надеялись, туго бы нам пришлось.

Страстных поклонников и верных служителей «матери порядка» наши армейские порядок и дисциплина ни в коей мере не устраивали. Барахла не прихватишь, самогонки вволю не попьешь, «свадьбу» в каждом захваченном селе не сыграешь, над деревенскими от души не покуражишься, в людей за здорово живешь не постреляешь. Разве это жизнь?

И снова понеслись по дорогам Украины махновские тачанки, на которых спереди было написано угрожающее: «Хрен уйдешь!» — а сзади раздражающе дразнящее: «Хрен догонишь!» (литературный вариант).

Но не все ушли в степи с Махно. Очень многие бывшие его «соратники», а точнее, люди, случайно попавшие в его банду, остались в Красной Армии. А значит, опыт был оправдан.

Если еще зимой двадцать первого года банда Махно насчитывала пять тысяч кавалерии и сто пулеметов на тачанках, то к весне он остался с тремястами семьюдесятью — тремястами восемьюдесятью наиболее близкими себе людьми. Они метались с хутора на хутор, из села в село, путая следы и уходя от преследования. Пора было с ними кончать.

Утром я сидел в штабе и разбирался с текущими делами, когда вошел ко мне мой адъютант Петр Павлович Зеленский, с которым прошли мы бок о бок всю гражданскую. Был он молодой, как и все мы, лихой рубака, как большинство, отчаянный смельчак, как многие, и красавец, как некоторые.

Лихо щелкнув огромными шпорами, которые были в моде последние два месяца и делались на заказ, он доложил:

— Товарищ командарм! Поступило донесение: Махно засечен в районе села Васильевка, юго-западнее станции Чаплинка.

— Вот туда-то мы и двинем! — обрадовался я возможности поразмяться и заняться стоящим делом. — Вызовите ко мне командира штабного кавполка и соедините с командиром автобронеотряда имени Свердлова.

— Вы тоже едете? — обрадовался Зеленский.

— Конечно. А то мы что-то засиделись.

С командиром автоотряда я договорился в два счета. Он обещал немедленно прислать два броневика и несколько полуторок с пулеметами и бойцами. Командиру штабного кавполка я приказал выделить эскадрон в мое личное распоряжение. Этот полк мы только что сформировали, бойцы его еще ни разу не участвовали в сражениях, поэтому я хотел проверить, как они поведут себя в деле. И вот случай представился.

Минут через тридцать наш отряд был уже весь в сборе, бойцы горели молодым нетерпением и рвались в бой. Во дворе, окутываясь голубыми дымами, пыхтели броневики и полуторки, чихали кавалеристы, фыркали и косили глазом кони. Перед самым крыльцом крупно трясся трофейный «мерседес», в котором с неприступной гордостью восседал водитель в крагах и очках.

— Ты что это, Петр Павлович? Я на этом рыдване не поеду, — сказал я. — Где Казбек?

— Так он же, Семен Михайлович, еще хромает, рана не поджила как следует. А потом, что же вы верхом-то поедете, когда такой мотор без дела простаивает? — и Зеленский с нежностью, как коня, огладил блестящий бок машины. — Путь-то неблизкий. Неужто верхом не наездились?

Наездиться-то я наездился. Да и Казбек мой был действительно не в порядке. Ему досталось за гражданскую побольше, чем мне. Ранен был несколько раз, но все как-то удачно: форму всегда полностью восстанавливал. Сильный был жеребец, надежный. Нам с ним в общем-то везло. Из боя, бывало, вернемся, ординарец мой Казбека расседлает и трясет седло. А из него пули сыплются. А мы с Казбеком ничего, целы.

— Пулемет прихвати, — сказал я Зеленскому. — Мало ли что.

— Это обязательно, — сказал довольный адъютант. Он был отличным пулеметчиком.

Весна была хоть и ранняя, но не уступала хорошему лету. Солнце пекло отвесно, прямиком в темечко, мы только фуражки поплотнее на уши натягивали, до чего жарило. Я ехал впереди. Проезжали деревни…

Везде готовились к севу, а кое-где уже пахали. Тягла не хватало, кое-кто пристраивал ярмо на коров. И где крестьяне раздобывали семена в такое голодное время — ума не приложу. Тут, видно, надо было обладать настоящей крестьянской сметкой. Я думаю, приведись мне тогда самому сеять — тоже что-нибудь удумал бы.

Карта местности была у меня мелковата, поэтому дорогу к Васильевке спрашивали у жителей. Те охотно отвечали, тыкая пальцем в нужном направлении, но их гак был неимоверно длинен, много превышая те версты, к которым прилагался.

Пропылили уже через десяток деревень, а Васильевки все не было. У одной из хат увидел я здоровую молодую бабу. Она пряталась в тени сарая, выходящего глухой стеной на улицу. На руках у нее сидел двухлетний малыш, который, скосив на нас любопытный глаз, сосал грудь. Его братишка лет шести, босой, в штанишках, которые еле поддерживала переброшенная через плечо надорванная лямка, переминаясь около матери с ноги на ногу, сосал молоко из другой груди. Что делать, каждый, как мог, старался накормить своих малышей. Старший весь искрутился (ему надо было рассмотреть всю нашу кавалькаду), но грудь не бросал — видно, здорово набегался и оголодал. Так он и маялся около матери, пока мы разговаривали с ней.