Это, если хотите знать, сложное дело. Массу людей разместить по вагонам — куда ни шло. Они сами о себе позаботятся, сумей только порядок поддержать. Но ведь лошади!

Наиболее целесообразно (это я уже Егорову) двинуться походным порядком ночью, под прикрытием темноты. Тем более что и расстояние-то не особенно велико — всего тридцать километров. К исходу ночи мы будем на месте и сможем приступить к выполнению поставленной задачи.

Егоров не сразу, но согласился со мной. Скажете — мелочь. А я скажу — нет. Он, новый человек, впервые собрал командиров. Значит, нужно немедленно поставить себя так, чтобы вызвать у них доверие, уважение, показать, что ты сильный человек, что твои приказы должны не обсуждаться, а приниматься из уважения к твоему мнению. А здесь — он мне одно, а я ему другое. В конце концов, Егоров мог бы мне просто приказать: сказано, железной дорогой, — исполняйте. Но он понял, что мое предложение выгоднее, целесообразнее. И не побоялся отказаться от своего первоначального решения. А это значит: дело ему важнее было собственного гонора. Уверяю вас, не каждый поступил бы так. У Егорова было много душевной щедрости и той уверенности, при которой, соглашаясь с чужой мыслью, более счастливой, на ум не придет увидеть в ней нечто, могущее умалить значение собственного «я».

Возвращаюсь с совещания, а мои тут как тут:

— Что за человек Егоров?

— Какое впечатление?

— Какой из себя?

— Мне лично он понравился, — говорю. — Строгий и дело знает. Знакомые командиры, те, кто с ним прежде служили, сказали, что он отлично воевал против Колчака.

— Строгий — это хорошо, — вмешался в разговор Ока Иванович Городовиков. — Нашего брата тоже в руках держать надо.

— Вот именно, — говорю я ехидно. — А то куда это годится: некоторые командиры бросили свои подразделения в окопах, а сами помчались в Царицын поглядеть, нет ли генеральских лампасов на брюках Егорова.

Задачу, поставленную перед кавалерийской дивизией, мы успешно выполнили. Но положение 10-й армии все еще оставалось тяжелым. Успех дела требовал, чтобы кавдивизия начала рейд по тылам противника, сосредоточенного перед правым флангом армии.

Погода была отвратительная. В конце января стояли сильные морозы. И что ни день, то пурга. Ветер таскал за собой горы снега. Он крутился, вывертывался, изворачивался так, что, куда ни повернись, он все тебе в лицо. Вытирайся не вытирайся, толк один.

Связь с командующим армией прервалась. Ведь тогда какая связь была? Провод за собой тянули. Связисты мои ходили все увешанные катушками. Надеюсь, вы догадываетесь, что нас этим проводом не интенданты снабжали? У них и у самих ничего не было. Все забирали у противника.

Только связь наладишь — глядишь, прервалась. В чем дело? Связисты по проводу назад. А там уже какая-нибудь наша пехотная часть провод перерезала, к себе утянула, сидят разговаривают.

— Что же, — говорим, — вы делаете, разбойники?

А они:

— Мы думали, этот провод белые оставили.

Я им:

— Здравствуйте, давно не виделись. Мы же мимо вас двигались. Что же вы тогда нами любовались, если мы — белые?

— Ну, Семен Михайлович, если честно, то провод мы сознательно стащили. Вы же себе еще достанете, а нам взять неоткуда.

— Просить надо. Вы нас по-хорошему попросите — мы вам и так дадим.

Только договоришься, а через день-два мы уже на новом месте, и уже другая часть наш провод благополучно сматывает.

Но в тот раз мы связь со штабом потеряли уже по иным причинам. Я же говорю: пурга, снег, а между дивизией и нашим штабом — белые. Так что получить какие-либо дополнительные указания от Егорова мы не могли. Поэтому стал я действовать по своему разумению, исходя из целесообразности и наличествующей ситуации. Хвастаться не стану, скажу только, что рейд прошел удачно. Показали мы белым, что значит красная конница. Лишь через две недели из Гумрака смог я соединиться по телефону с командующим армией. Я собирался по всей форме доложить о действиях нашей дивизии. А тут…

— Как же я рад слышать ваш голос! — чуть не закричал Егоров. — Неужели это вы? Мы не знали, что и думать!

Я опять со своим докладом, а он:

— По телефону ничего не желаю выслушивать. Немедленно садитесь на бронепоезд и приезжайте в Царицын!

— Александр Ильич, у меня еще бой идет. Разрешите задержаться до его окончания и сбора дивизии?

— Что же делать, оставайся, конечно. А потом скорее ко мне. Смотри не медли. На вокзале будет ждать тебя моя машина. А мы дожидаемся тебя в Реввоенсовете.

По дорогам к Царицыну красноармейцы вели нестройные, понурые колонны пленных. Те шли, загребая ногами, одетые как пугала, кто во что горазд. У меня и тогда, и много лет позже, в Великую Отечественную, эти бредущие колонны ассоциировались с отступающими от Москвы наполеоновскими солдатами. Не знаю почему. Пленных белогвардейцев видел, пленных фашистов видел, а в голове все отступающие французы. Как нам, русским, война двенадцатого года в кровь вошла!

Итак, еду в Царицын. Кроме пленных на дороге бесчисленные ленты обозов — трофеи. Не знаю, как бы мы воевали, если бы белые не обеспечивали нас всем необходимым — от оружия и лошадей до обмундирования. Подводы тянутся одна за другой так близко, что лошади иногда покусывают задок впереди идущих саней. Вещи в обозе прикрыты дерюгами, но я знаю: там оружие, продовольствие, медикаменты. Черная лента по белому снегу, куда только глаз видит. Все двигаются к Царицыну.

Вместе с Егоровым были члены Реввоенсовета Сомов и Легран. Они увидели меня, повскакали, чуть ли не обнимать кинулись. А на вопросы только успевай отвечать.

— Где вы пропадали, что случилось?

— Вы столько времени не давали знать о себе, мы очень волновались.

— До нас даже стали доходить слухи, что вы самовольно перешли в Девятую армию и не думаете к нам возвращаться. Ну а если честно говорить — вы только не обижайтесь, — болтали даже, что вы перешли на сторону белых и действуете против Красной Армии.

— Мало ли какие слухи распускают болтуны, — сказал я многозначительно Егорову. — Не всему же верить.

— Да мы и не думали верить. Рады вас видеть живым и здоровым. Рассказывайте подробно, что делали.

— Мог бы быть и не живым, и не здоровым. Недалеко от Котлубани попали под обстрел собственных бронепоездов.

— Как же это случилось? — заволновался командующий.

— Очень просто. Наши кавалеристы прижали части белых к железнодорожному полотну — это уже в Гумраке, а там стояли два наших бронепоезда. Увидев такое дело, они, конечно, пришли нам на помощь и ударили со своей стороны. Сначала белогвардейцы отгораживали нас от их огня, но завязался бой, все перемешалось, и тут уж я стал опасаться, что достанется не только белякам, но и нашим.

— Да вы бы послали кого-нибудь предупредить команду бронепоезда.

— Я сам хотел это сделать. Пробился через дерущихся — тоже удовольствие небольшое — и к бронепоездам. Рука чуть не оторвалась: так махал шапкой, сигналы подавал. А наши ноль внимания. Только еще огоньку из пулеметов прибавили. Пули так и свистят вокруг. Я лошадь пришпорил — и прямо к бронепоезду. Вскочил на броню. «Где командир?» — кричу. Мне указали на матроса — тот сидит с биноклем у трубы и зорко смотрит вдаль. Я на него чуть не с кулаками. «Что делаешь? — ору. — Бьешь своих и чужих!» — «Да я никак не пойму, где свои, а где чужие. И стреляем-то только так, для острастки».

— Могло быть хуже, — сказал Егоров. — Хорошо, что обошлось все.

Я рассказал, каким образом мы потеряли связь со штабом, доложил о результатах рейда нашей конницы, а они были весьма неплохими. Кавдивизия разгромила десять полков пехоты и тринадцать полков кавалерии противника, прошла с боями около четырехсот километров, очистив от белогвардейцев фронт протяженностью в сто пятьдесят километров. Мы взяли в плен свыше пятнадцати тысяч солдат и офицеров, захватили семьдесят два орудия, сто шестнадцать пулеметов «максим», много пулеметов иностранных систем, около трех тысяч подвод с боеприпасами, продовольствием, снаряжением и другим военным имуществом, много лошадей с седлами (что было для нас немаловажно), десять тысяч голов крупного рогатого скота (не считая овец).