Кете продолжает свою мысль, говоря об образах женщин, которые ей приходилось воплощать на сцене. Она заканчивает выступление словами сомнения: не уводит ли женщину в сторону от настоящей борьбы программа феминисток? Не подставляет ли вместо истинного врага врага мнимого — «изверга-мужчину»?

— Пресловутые три «к» сочинены мужчиной! — кричит кто-то из угла.

— Да, но каким! — уточняет с места Клара. Громкий хохот раздается в зале: это выпад против самого кайзера, автора изречения.

С поддержкой Топиц выступает жена акционера горнорудных компаний. Перья на ее шляпе колышутся, когда она риторически вопрошает:

— Кто принесет женщине свободу?

— Кайзер! — раздается смешливый мужской голос из задних рядов.

Люди покидали ресторан, расходясь в разные стороны.

Кете пригласила Клару поужинать. У нее собрались актеры, театральные критики и художники — среда, знакомая Кларе по Парижу. Все они были друзьями «Равенства», считая, что газета часто и правильно подымает темы искусства.

Заговорили о художнике Нойфиге.

— Вы видели его работы, фрау Цеткин? — спросила Кете.

— Я знала Георга Нойфига много лет назад, — сказала Клара, живо вспомнив сорванцов с виллы «Конкордия».

За столом завязался оживленный разговор об искусстве, о трудностях свободного театра в кайзеровской Германии, о пагубном тяготении национального театра к помпезным представлениям бездарных пьес, к прославлению «национального духа» и «исключительности германской нации».

Потом попросили Кете прочесть что-нибудь.

Пьесу Ибсена «Кукольный дом» Клара видела не однажды и высоко ценила образ Норы, женщины буржуазного круга, которой открылась фальшь и унизительность ее положения.

Кете стала читать ту сцену, где открывается «преступление» Норы и обнажается мелкая душа ее мужа. Когда Кете кончила, все долго аплодировали. У двери появился широкоплечий мужчина с темно-рыжей бородой, в черном берете.

Он мгновение смотрел на Клару и вдруг закричал:

— Боже мой, фройляйн Эйснер!

— Георг?!

— Я узнал вас мгновенно. Как часто я думал о вас, как хотел вас встретить! Разве могло мне прийти в голову, что «наша Клара» и фройляйн Эйснер — одно и то же лицо?

Георг подошел к Кларе и горячо пожал ей руку.

— Друзья, я бы не стал художником, если бы не фройляйн Клара. Она открыла мне мир красоты! Я бы спокойно выпускал алюминиевую посуду или оболочки для снарядов, на худой конец. Как мой брат!

— Я видела его год назад в Лейпциге, — сказала Клара.

— Ну, как братец?

— Ничего, вполне достойный кайзеровский офицер. Вроде тех, которых ты рисуешь…

— Ах, фрау Клара, боюсь, что когда-нибудь мой брат меня пырнет штыком в очередной свалке за «национальные интересы», которые мы будем защищать где-нибудь на Огненной Земле или подальше…

— Тебе порядком попадет еще здесь, на нашей собственной земле! — сказала Кете. — За что ты отсидел два месяца в Ораниенбауме?

— За сущие пустяки!

— Говорят, ты нарисовал Бисмарка с ночным горшком на голове вместо цилиндра?

— Квач[9]! — воскликнул приятель Георга. — Это был кронпринц. Мы ездили в Росток. И — надо же! — оказалось, что именно там спускают на воду очередное чудовище морского министерства… Понаехало столько высокопоставленных лиц, что незатейливый Росток выглядел как Потсдам в дни коронации.

— Георг, конечно, был в экстазе! — засмеялась Кете.

— Еще бы! Самое удивительное, что удалось подкинуть в местную вполне благонамеренную газету карикатуру! Георг, у тебя нет этой газеты? — раздались голоса.

— Кажется, есть. Я оставил в прихожей папку.

Газетный листок пошел по рукам. Спуск на воду военного корабля был изображен в виде отправки Ноева ковчега. В Ное можно было легко признать самого кайзера: детина с Железным крестом на груди командовал погрузкой ковчега. На ковчег всходили с носа «нечистые» — козлы в кирасах и при шпагах, с кормы «чистые» — ослы в цилиндрах и с моноклями. Таким образом, в кайзеровском ковчеге спасались от мирового потопа и военщина и капитал. Но было видно, что потоп их непременно захлестнет и ковчег вот-вот развалится…

Все удивлялись, каким образом удалось это напечатать.

Георг стал уморительно рассказывать, как ему удалось при помощи бумаги с печатью имперской Академии художеств уговорить редактора газеты — совершенный кретин! — что это вполне благонамеренный рисунок на библейские темы…

Оставшись одна в номере гостиницы, Клара не сразу легла, вспоминая с улыбкой все происшедшее: и удачное выступление, и глубоко симпатичных ей Кете и Георга…

Жилось ей теперь много сложнее, чем раньше. Тот голос, который часто произносил одобряющее слово, такое нужное и дорогое для нее, умолк навеки. Ушел из жизни Энгельс.

А она так часто нуждалась в поддержке! Все новые трудности возникали на ее пути, на пути ее единомышленников.

Теперь, конечно, никто не может отрицать, что партия стала сильной, миллионы рабочих подали голос за ее кандидатов при выборах в рейхстаг.

Но сколько «но» вносят в теорию Маркса оппортунисты, зовущие к уступкам буржуазии!

Клара взывала к вчерашним друзьям, к вчерашним своим учителям:

— Еще башмаков вы тех не износили, в которых шли за гробом Энгельса! Еще траурный креп не снят с наших знамен! А дух ревизии уже витает под сводами нашего партийного дома!

Накал разногласий достиг высшей точки на Штутгартском партийном съезде.

…Клара узнает маленькую худенькую женщину на трибуне. Это доктор Роза Люксембург, главный редактор «Саксонской народной газеты». Она молода, и что-то даже девичье есть в ее некрасивом лице, освещенном большими темными глазами.

Но какая это смелая и энергичная женщина! Ее речь раскованна, темпераментна… И вместе с тем неумолимо логична!

Клара согласна с каждым словом Розы. Да, Роза ясно видит перед собой врага! Сейчас особенно важно: ясно видеть врага. Потому что он набирает силу. И потому, что хочет обойти с тыла. Обмануть бдительность рабочих. Соблазнить «единством нации».

Роза убедительно показывает опасность этих мыслей.

Объявляется перерыв, и Клара спешит к Розе, чтобы выразить свое восхищение ее речью. Что-то подсказывает Кларе, что они будут очень близки.

Женщины идут к выходу.

— Товарищ Роза, поедемте ко мне! У меня очень тихо. Если мои сорванцы станут нам мешать, то пока я еще могу выпроводить их…

Роза охотно соглашается.

Роза всему радуется: изящно накрытому столу, вкусной домашней еде.

— До чего же мне надоела ресторанная пища! — говорит она.

Роза увидела фотографию Клары с обоими мальчиками.

— Как их зовут? — живо спросила она.

— Костя и Максим.

— О, это русские имена?

— Мой муж был русским.

— Простите, я напомнила вам…

— Это не забывается. Я овдовела совсем молодой. И была счастлива так недолго. И все же оно было, это счастье…

— Как редко случается, что женская судьба складывается счастливо, не мешая, а помогая женщине в ее деле, в ее борьбе. Правда?

Роза расположилась в кресле, сбросив ботинки и поджав под себя ноги. Сейчас, с растрепавшимися волосами, раскрасневшаяся, она выглядит совсем юной.

— Как вы вошли в партию, Роза? — спрашивает Клара.

— Вероятно, помог случай. Арестовали старого рабочего, который жил в нашем доме. Я знала его с детства и была к нему очень привязана. Я хотела узнать о его судьбе. И нашла его товарищей. Они как-то сразу поверили мне. Ведь, в сущности, я была девчонкой из мелкобуржуазной семьи. Просто девочка, просто гимназистка. Но рабочие приняли меня в свою среду, может быть, потому, что я так искренне горевала о своем друге. Мне повезло: я попала к настоящим людям. В Польше, где двойной гнет — русского самодержавия и «своего» панства, — политическое сознание проявляется рано. В семнадцать я уже была партийной функционеркой, а в восемнадцать должна была бежать из Польши.