Как всегда, жизнь приносила и печали и радости. Однажды в дом Клары вошел старый друг, вырвавшийся из стен тюрьмы. Франц Меринг, тяжело больной, еще не оправившийся после заключения, мечтал не об отдыхе, а о работе в партии.

— Сейчас так тяжело, Франц. Нас опять только горсточка… Ты знаешь, как поступили со мной в издательстве?

— От них можно было ждать любого свинства. Ты не должна принимать это близко к сердцу.

— Что ты говоришь, Франц… — тихо произнесла Клара.

Ему показалось, что она сейчас заплачет. Это было ужасно. Перед ним стояла шестидесятилетняя женщина, знающая жизнь и все ее крутые повороты. Она была мужественна. И, провожая своего второго сына на позиции, была бодра и ободряла его. Она могла бы добыть ему возможность остаться в тыловом госпитале, но никогда не пошла бы на это.

Она затаила в себе горе, страх за жизнь детей. Забывалась в трудной, рискованной работе. Сложными путями то с подложным пропуском работницы, то под видом дамы-патронессы в нарядной ротонде проникала на военные заводы, чтобы вести там агитацию против войны. Каждый день рисковала свободой и даже жизнью…

И пришел самый значительный и счастливый день в жизни Клары. Известие о победе пролетариата в России в октябре 1917 года спартаковцы восприняли как свою кровную победу. Клара немедленно встала на защиту русской революции от «аптекарей от социализма», которые взвешивали на аптекарских весах прочность победы в России.

Известия из России вдохновили «непоколебимых» — так звали в народе спартаковцев.

Власти вынуждены были освободить из тюрьмы Карла Либкнехта и Розу Люксембург.

Третьего ноября 1918 года матросы Киля подняли флаг восстания. Это было началом германской революции: недолгой, преданной соглашателями и утопленной в крови лучших людей страны.

В эти дни Клара, тяжело больная, лежала в своем доме в Зилленбухе. Она смогла еще подписать обращение спартаковцев к пролетариям мира, порадоваться вестям от Розы из Берлина.

Но болезнь осложнялась: редкие просветы были заполнены тревогой за друзей. Сведения о наступлении реакции доходили до больной Клары. Только Эмма Тагер была с нею.

В Далеме, ставке генерала Тренера, собралось секретное военное совещание. Речь шла о том, какие меры принять, чтобы задушить молодую германскую революцию. Среди блестящих военных мундиров выделялись черные сюртуки председателей прославленной немецкой индустрии, военнопромышленных магнатов, руководителей концернов. Среди них был и Уве Нойфиг. Он был вполне на месте здесь, в Далеме, где решался вопрос, быть или не быть «великой Германии», претендующей на владычество во всем мире… И пусть не с кайзером во главе, но с достойными правителями, ведущими страну к этому владычеству.

И если для того, чтобы покончить с революцией и установить сильную власть, нужно заключить союз с лидерами социал-демократии, генералы идут и на это.

Социал-демократ Носке только что назначен главнокомандующим войсками, выступающими на штурм революционной столицы. Разгром революции руками социал-демократических главарей — этот ход давно задуман деятелями реакции.

Уве Нойфиг звал, что генерал Тренер заручился согласием президента Эберта на ввод в Берлин верных кайзеру войск. Уве Нойфиг готов был жизнь отдать за кайзера, за Германию. Он глубоко сочувствовал такому повороту дел. Известно, что от них, промышленников, нужны деньги. Но за свои деньги промышленники хотят возможности расширять свои предприятия: сегодня алюминиевая посуда, завтра оболочки для бомб! Они дают родине не только прибыль, но и защиту.

Нойфиг вернулся с совещания окрыленным.

Утром Уве Нойфиг был разбужен шумом, доносившимся со стороны шоссе.

Он накинул халат и с биноклем в руках поднялся в мезонин. Отсюда шоссе было видно как на ладони. Во всю ширину его развернутым строем двигались войска.

Расчехленные кайзеровские знамена реяли над колоннами. Гремел барабан. Под его дробь в одну линию вытягивались ноги марширующих, как на параде, солдат.

Черт возьми! Армия в сочетании с фалангами «добровольцев», с этими отчаянными головорезами, не обременивши предрассудками парламентской эпохи, — вот реальная сила.

Уве Нойфиг чувствовал потребность в общении со своим другом Зеппом Лангехансом. Зепп, теперь доверенный крупнейшего концерна, женившийся на дочери своего патрона, Зепп Безменянельзя процветал…

В своем новом автомобиле французской марки — можно презирать этих выскочек и кривляк французов, но нельзя отрицать, что автомобили их изящны! — Уве ехал на виллу Лангеханса.

Стояло морозное январское утро. В пригородах Берлина правительственные войска вели бои с рабочими отрядами. Рабочие не сдавались, держались на баррикадах до последнего патрона.

Авангардные части, достигнув окраинных улиц, потеряли маневренность. Тогда подтянули полевые орудия и минометы.

Баррикады сметались артиллерией, защитников их расстреливали тут же.

На улицах появились молодчики в полувоенной одежде, с ножами в чехлах у пояса. Они срывали революционные призывы и наклеивали листовки: «Смерть лидерам «Спартака»!», «Смерть Карлу Либкнехту и Розе Люксембург!»

Отряды «добровольцев» громили рабочие районы, убивали всех, кто казался им подозрительным.

Несмотря на пропуск на стекле машины, Нойфига то и дело останавливали патрули. Поэтому на виллу адвоката он прибыл уже под конец зимнего дня.

Все окна виллы были освещены, и привратник, распахнувший ворота, сообщил господину Нойфигу, что у хозяйки «малый прием».

Уве прошел на половину Зеппа и послал лакея доложить хозяину. Опустившись в кресло, он с привычной завистью оглядел кабинет друга. Все у него сверхмодное, все новый век… Новый век, конечно, эти картины: Ренуар или кто он там — бледнолицые женщины с растрепанными волосами. А старинная мебель: красное дерево и штоф — это тоже новый век? А это что? Какие-то черепки… Теперь мода на раскопки. Древние века — это тоже новый век? На этот век теперь сваливают все на свете: эпидемию инфлуэнцы и повышение цен на кофе, развращенность молодежи и обмеление рек, инфляцию и кризис абсолютизма. И такие, как Лангеханс, вприпрыжку бегут за веком, словно молодой пудель за хозяином…

Мысли Уве прервал приход адвоката.

Зепп выглядел неплохо: правда, он совершенно облысел, но зато отрастил усы, которые, несомненно, красил, потому что они были иссиня-черного цвета, а кончики под прямым углом загибались кверху а-ля Вильгельм II…

На нем был костюм из английской шерсти в крупную клетку. Брюки имели внизу широкие отвороты по моде, которая называлась: «В Лондоне идет дождь». А часы он носил не на цепочке в жилетном кармане, а на запястье.

— Ты слышал об Элькадо? — спросил с ходу, вбегая в кабинет, Лангеханс, словно Уве прибрал к нему поздним вечером и в такое время исключительно затем, чтобы слушать даже не самого Элькадо, а разговоры о нем.

— Ты же знаешь, что я не интересуюсь музыкой, — буркнул Уве.

— При чем тут музыка? Элькадо — проповедник, удивительное существо! — Зепп закатил глаза. «За шестьдесят лет, а все те же фокусы, и ничто его не берет», — завистливо думал Уве.

— Понимаешь, он проповедует полное, ну абсолютное воздержание от мясной пищи! Колоссально! Питаться надо одной травой!

Впрочем, едва Уве упомянул о Далеме, юриста словно подменили, он забыл о траве и сбросил куцый пиджачишко.

Теперь, в широких подтяжках, вышитых розочками, он выглядел обыкновенным старым немцем, каким, собственно, и был. А «лондонские» отвороты смотрелись просто как подвернутые ввиду плохой погоды штаны.

Лангеханс очень серьезно раздумывал вслух:

— В конце концов дело революции решено! И за то, что социал-демократы, трезвые социал-демократы, а не фанатики, помогли нам удушить ее, низкий поклон всем Эбертам, Носке и иже с ними!.. Ты понимаешь, Уве, что, имея перед глазами пример России — еще одна секундочка! — и укрепились бы у нас Советы, и никакой Эберт не спас бы нас от социальной революции… Ах, Уве, не так давно Пастер подарил человечеству прививки против бешенства. Но прививку против революции вряд ли изобретут на нашем веку! А ты знаешь, какую опасность представляет для нас эта новая партия, которая называет себя «коммунистической», потому что в середине прошлого столетия Маркс ввел это слово и это понятие в нашу жизнь… Чтобы оно стояло над нами вечной угрозой…