Биография любого человека без труда делится на этапы. С людьми ординарными всё по анкетному просто: женился — развёлся, нарушил — сел, отсидел — вышел. С натурами креативными сложнее. Тут каждому периоду требуется найти точку отсчёта, вскрыть причинно-следственные связи, приклеить соответствующую этикетку. И копается научная братия в жизни творческой личности, силясь объяснить себе и окружающим, почему случилась Болдинская осень, или с какого бодуна возник «голубой период». Всё взаимосвязано в этом мире, и порой незначительный случай, о котором и вспоминать-то не хочется, резко меняет судьбу человека. Вот, к примеру, вернулся Лёвушка Толстой домой в родовое имение после Крымской кампании. Молодой помещик, слабенький пока литератор, лихой вояка — всё в одном флаконе. Как-то решил устроить для добрых соседей вечеринку, а для пущего веселья выписал персонал двух тульских борделей, весьма изобретательно использовав дам в качестве подсвечников. Не получившие приглашения, естественно, тут же настучали. Пришлось предводителю местного дворянства вызвать гуляку на ковёр и сурово поговорить с будущим «зеркалом русской революции», о чём имеется соответствующая запись в тульских архивах. Обиделся молодой офицер, сел за стол и выдал на-гора «Севастопольские рассказы». Таким вот образом закончился его гусарский период и, смею предположить, не случись этого эпизода, не получили бы мы писателя мирового масштаба.

К чему я несу весь этот вздор? К тому, что как человек местами творческий, тоже имею право на прошлое, которое с удовольствием назвал бы гусарским, но не люблю быть вторым.

Где-то прочитал, что ничто так не льстит хилому интеллигенту, как обвинение в сексуальных излишествах и хулиганском прошлом. Первый упрёк вынужден с сожалением отвергнуть, а со вторым соглашусь и, повествуя о бурной юности, постараюсь не огорчать читателя исследованиями психологических недр подростка в годы полового созревания. Я не голотурия, чтобы выворачиваться наизнанку.

В 1950 г. отца в порядке борьбы с «безродными космополитами» перевели служить подальше от Москвы. Таким вот образом, наша семья оказалась в Поволжье, а точнее в стольном граде Йошкар-Ола, бывшем Царевококшайске, притулившимся среди финно-угорских лесов у излучины неспешно текущей Кокшаги. Город, как город, каких в стране десятки, однако, в отличие от прочих, хоть и провинциальное захолустье, но со столичными амбициями. Как-никак два института, свой театр, центральная библиотека с просторным читальным залом и кинотеатр «Родина», где перед началом вечерних сеансов играла живая музыка. Два слепца-баяниста и зрячий скрипач, сидя на балконе, исполненном в стиле сталинского ампира, наяривали попурри из советских песен, а публика, задрав головы, как в храме прижимая шапки к груди, толпилась в фойе, благоговейно приобщаясь к высокому искусству. Попасть на новый фильм было непросто, драки и поножовщина в очереди за билетами были явлением обычным. Народ в городе жил горячий и вспыльчивый, как испанцы.

Чуть-что, в ход шли ножи и свинчатки, не брезговали ножницами и вилками. Помню, своё первое боевое ранение я получил именно в кинотеатре. Мы ломились на «Бродягу» с Раджем Капуром. Вдруг какой-то шкет в рваном ватнике, оттеснив меня плечом, нагло влез впереди. В то время я ещё находился на нижней ступени криминального сообщества, таких называли приблатненными, но мнил себя законченным «бакланом». В предвкушении лёгкой победы я левой рукой сбил с него кепку, а правой не спеша «сотворил шмась», процедуру не столько болезненную, сколь унизительную для любого уважающего себя пацана. Парнишка мгновенно выхватил из кармана что-то острое, ткнул мне в лицо, едва не разорвав ноздрю, и бросился бежать. Острая боль пронзила мозг.

Очередь хохотала, из носа у меня торчал заостренный черенок расписной деревянной ложки. Крови было много, в кино так и не попал, не до того было, но урок усвоил и стал осмотрительнее в оценках боевого потенциала противника.

Но вернусь к хронологическому изложению событий.

Мы приехали в Йошкар-Олу в ноябре, не самое лучшее время в средней полосе России. Город утопал в грязи, из свинцовых туч то поливало холодным дождём, то сыпало снежной крупой; деревья с голыми, поднятыми вверх ветвями словно молили небеса вернуть солнце. Несмотря на печальный антураж, настроение в семье было праздничное. Нам предоставили двухкомнатную квартиру с кухней и, трудно поверить, своим туалетом! Душевой не было, но о такой мелочи и говорить не стоило, тем более, что ходить в баню, на мой взгляд, было куда интересней. Маме пообещали работу — тренировать женскую сборную города по художественной гимнастике, а меня определили в центральную школу. «Наконец-то заживём по-человечески», — радостно повторяла бабушка.

Первый день в новой «альма матер» вышел комом и запомнился надолго. Тщательно вымыв калоши в стоящем у входа корытце, напоминавшем кормушку для поросят, я с душевным трепетом, открыл тяжёлую входную дверь.

Мужская средняя школа № 9 встретила с энтузиазмом. Взглянуть на придурка-москвича, явившегося в будний день в полной школьной форме, да еще с пионерским галстуком на шее, спустились даже надменные десятиклассники с третьего этажа. Похоже, наряд был воспринят как вызов обществу, тем более, что опрятная старушка — учительница литературы сразу поставила меня в пример. Такое не прощается.

На большой перемене ко мне вразвалку подошел какой-то переросток и не спеша, намотав галстук на покрытый бородавками кулак, зловеще процедил сквозь жёлтые зубы: — Ответь за галстук, доходяга, — от охватившей паники я чуть не дал струю и как будто потерял голос. Нависшая надо мной ухмыляющаяся физиономия, богато расцвеченная лиловыми прыщами, пахла табаком и внушала смертный ужас. Галстук петлёй сжимал горло и мешал принять позу, достойную героя-пионера. — Не трожь, на нём кровь рабочих и крестьян, — просипел я, стараясь придать голосу должную мужественность. Видимо ответ не понравился и, получив коленом в пах, я согнулся крючком под одобрительные возгласы окружающих. Слова многочисленных зрителей звучали незнакомо и страшно. — Врежь ему промеж рогов, Зюзя — настойчиво советовал чей-то голос. — Ещё встренимся, — пообещал Зюзя и удалился походкой человека, не бросающего слов на ветер. «После уроков москвича пиздить будем», радостно зашелестело по коридору.

В тот день меня не догнал бы сам дьявол. Запально дыша, я несся домой по доскам деревянных тротуаров, западавших, как клавиши старого пианино, а за мной со свистом и улюлюканием, выстроившись клином, мчалась, казалось, вся школа. Дома досталось от бабушки за потерянную калошу. Видимо, с того времени я стал жалеть и любить животных больше, чем людей, и неприязненно относиться к охотникам.

Последующая неделя оказалась не такой удачной, пару раз мне крепко досталось. Неприятная процедура грозила превратиться в традицию, хотя особой злобы к моей персоне уже не испытывали, а били нехотя, для порядка. Неожиданно возникли проблемы с питанием и туалетом. Принесённые из дома бутерброды таскали прямо из парты, а в туалет, превращенный плохими мальчиками в курилку, ботаникам вроде меня заходить не рекомендовалось. Там могли запросто окунуть головой в унитаз, и по нужде приходилось бегать на улицу.

Новые школьные друзья, такие же маменькины сынки и отличники, сами вели жизнь изгоев, и ожидать от них помощи не приходилось. Выход из ситуации нашёлся неожиданно, и в будущую череду событий этот эпизод вписался так естественно и органично, что рассказать о нём следует подробнее. Считаю его точкой отсчёта следующего этапа биографии. Детство закончилось, началось отрочество.

По вечерам во дворе нашего дома собирались мальчишки из соседних бараков. Малышня до темноты лазала по заборам и крышам сараев, крича по-тарзаньи или изображая пиратов, пацаны постарше, некоторые с наколками на руках, степенно играли в «расшибон» или «орлянку» и пускали по кругу папиросу. Бычковали экономно, «до фабрики». Изъяснялись они как-то невнятно, через каждое слово матерились — местный говор накладывался на общероссийскую «феню», семантические истоки которой уходят в сибирскую каторгу и одесско-ростовский блатной жаргон. Здесь ценились сила, отвага и круговая порука, а в случае конфликта с соседними кварталами и малолетки, и те, кто постарше, забыв внутренние распри, мгновенно сбивались в единую, опасную для чужих стаю.