Павлов запомнился ироничным, не унывающим и глубоко порядочным человеком.

Случилось так, что однажды я здорово подвёл редакцию. По просьбе техреда, мне пришлось значительно сокращать текст об обнинском синхрофазотроне. Не долго думая, я перевёл мощность синхрофазотрона из киловатт в мегаватты, тем самым, сэкономив на нулях. Вместо 100 000 кВ, к примеру, сделал 100 МгВ. Цифр было много, я достиг необходимого результата, но переусердствовал с нулями, уменьшив реальную мощность в десять раз. Ошибку поймали, когда весь английский тираж в 3500 экземпляров уже лежал на складе в Москве. По словам Тынчерова, я совершил «грубый политический ошибка».

Дружно матерясь и проклиная меня, сотрудники четырёх иностранных редакций провели холодное декабрьское воскресенье в неотапливаемом лианозовском складе, где хранился злосчастный тираж. Царапая мелованную бумагу бритвами, мы вписывали ручками необходимые нули. В довершение всего, по моей вине, английская редакция осталась без квартальной премии. До сих пор содрогаюсь, вспоминая взгляды моих коллег. Я был рад, что дёшево отделался, в те годы такое могло окончиться и худшим.

Мы не были энциклопедистами, а если честно, очень мало знали об экономике, политике, культуре и традициях стран, где распространялся журнал. Скажем, белый цвет не любят в Японии, а изображение трёх пальм несёт идею смерти в ряде стран Африки.

Был случай, когда пришлось отмываться после грозной Ноты Посольства ГДР. Произошло вот что: аббревиатура, рекламируемого в журнале советского станка случайно, почти полностью совпадала с названием одной из партий ФРГ, нам далеко не дружественной.

К тому же именно марка станка бросалась в глаза, так как была напечатана белым цветом по чёрному фону, а текст гласил — «Станок НДПС разрешит Ваши проблемы». На беду в Западной Германии приближались выборы и восточные немцы расценили рекламу станка как может быть и непреднамеренную, но агитацию за эту партию. Грянул серьёзный скандал. Немецкую редакцию чуть было не разогнали.

Известно, что порой слова привычные для русского уха, звучат непристойно на других языках.

Помню, как мы требовали от Автоэкспорта изменить название поставляемого на экспорт автомобиля «Жигули», уж очень оно близко к французскому «жиголо». Помню, как звонили в Машприборинторг и просили повлиять на завод-изготовитель дать другое название прибору с аббревиатурой «ФАК-2».

Припоминается совсем курьёзный случай. На обложку номера была вынесена цветная фотография улыбающегося Раджа Капура с советским транзистором «Спидола» в руках. Кто-то из фото-корреспондентов, поймал Капура, приехавшего на очередной московский кинофестиваль, на Красной площади, всучил ему в руки «Спидолу» и сделал прекрасный снимок. Фотография сопровождалась восторженным рекламным текстом. Макет номера уже был готов, когда выяснилось, что в Индии в самом разгаре кампания по сокращению рождаемости.

Кампания, как полагается, идёт с перегибами. Мужчину останавливают на улице и если у него уже есть двое детей, насильно ведут в клинику. Там кормильцу перерезают семенной канатик, а в порядке компенсации вручают портативный радиоприёмник. Некоторым достаётся «Спидола». Не знаю, что сделал бы с нами опозоренный Капур, попади ему в руки эта реклама.

С годами журнал становился разнообразнее, богаче как в информационном плане, так и в графическом исполнении. В художественной редакции, где работала Люся Горохова собирались самые интересные, на мой взгляд, люди — вольные художники. Можно было зайти в комнату на минуту и застрять на час, попав в разгар спора о русских передвижниках или импровизированную лекцию о фаюмских портретах.

Были среди них преуспевающие мэтры, но были и такие, кто не желал маршировать столбовой дорогой соцреализма или писать византийским письмом фантомасовские лики секретарей ЦК. Пространство для творчества было по-прежнему ограничено.

Среди тех, кого Люся, грубо говоря, подкармливала заказами на рекламу был и Миша Шварцман, которому советская власть запрещала выставляться. На посиделках в редакции, Миша производил впечатление весёлого, чуть ироничного человека, что называется «душа компании». Пару раз он заезжал ко мне домой посмотреть на собрание икон, благо жили рядом, а однажды пригласил меня. Я был поражён увидев живопись, которая совсем не соответствовала моему представлению о его творчестве. Полотна показались трагичными, особенно запомнилась картина «Исход». Говорили, что когда в Лувре состоялась первая выставка картин М. Шемякина, французские газеты писали, что это отражённый свет Шварцмана. Миши, как и многих других о ком я пишу, уже нет. Совсем недавно узнал, что в 2008 году одна из его картин была продана на «Сотбис» за 250 тысяч фунтов стерлингов. Наверное такую сумму он не прожил за всю свою жизнь.

Не следует думать, что мы только и делали, что бегали в гастроном и резали на газете колбасу. Это не так. Мы честно трудились, во всяком случае, не сачковали. За редким исключением журнал выходил в срок, план выполнялся. Люди учились, росли профессионально. За годы работы в редакции я закончил вечерний факультет журналистики МГУ, прослушал курсы работников рекламы при Академии Внешторга, вступил в Союз журналистов. Спал, по-моему, не больше шести часов в сутки. Немало свободного времени отнимала общественная работа и спорт. Как-то успевал всё. Учиться наловчился в дороге. Электричка Томилино-Москва-Томилино давала 90 минут свободного времени. В толкотне вагона лучше всего усваивался важнейший предмет журфака, который преподавали все шесть лет обучения — «Марксистско-ленинское учение о печати».

Денег как всегда не хватало и приходилось подрабатывать переводами и кропаниями статеек. Со временем меня стали аккредитовать от журнала на международные промышленные выставки, которые всё чаще проводились в Москве. Постепенно набирался опыта. Своё первое в жизни интервью взял у руководителя японской делегации, закупившей у нас несколько токарных станков. Статья казалась мне верхом журналистского мастерства, и в надежде на похвалу, я прочитал её Пете Ступишину. — Поменьше сладких соплей, — сурово комментировал Петя, — весь мир знает, что японцы закупают наше старьё на переплавку. Сталь-то у нас хорошая.

В дальнейшем я стал осторожнее в своих восторгах.

По инструкции общаться с иностранцами один на один было строжайше запрещено. На интервью приходилось таскать за собой редакционного фотографа, у которого и без меня хватало работы.

В 1968 г. произошло важнейшее в моей жизни событие — я, наконец, женился (конечно, на самой лучшей девушке в мире) и переехал к ней в коммуналку на Шоссе Энтузиастов. Мы стали жить, поживать, да добро наживать. За пять лет, до отъезда в Индию мы нажили старый, с трудом поддававшийся ремонту «Москвич» и собрание сочинений В. И. Ленина — подарки её родственников, а также тонкую золотую цепочку для Иры — презент моих родителей.

Моим личным вкладом в развитие семейного благосостояния были двенадцать томов Марка Твена.

Жили весело. Выходные дни, как правило, проводили в Томилино с моими родителями, экономя на обедах, и уезжали, не забыв прихватить у отца пять рублей до получки. Раз в неделю ходили в кино, а порой задержавшиеся у нас в гостях друзья, ночевали на матрасе на полу. В отпуск большой компанией ездили в Крым, где хипповали в съёмных курятниках и тусовались с палаточниками на Кара-Даге.

Сейчас кажется, что единственным событием, омрачавшим семейную жизнь в те годы был ежемесячный ритуал уборки «мест общего пользования» — туалета, ванной и кухни. Соседей в коммуналке было меньше, чем в «вороньей слободке» Васисуалия Лоханкина, но дисциплина не менее жёсткой, хотя до телесных наказаний дело не доходило.

В начале 70-х годов стало ясно, что возможности служебного роста в рамках Минвнешторга исчерпаны. Я начал подумывать о научной работе, тем более, мой диплом в МГУ — «Журнал „Советский Экспорт“, как информационно-пропагандистское издание» был отмечен деканом Я. Засурским. Только сдал два экзамена в заочную аспирантуру, как судьба, словно давно сжимаемая пружина распрямилась, выбросив меня, из годами наезженной колеи, в неведомое бездорожье. Этот очередной вираж во многом предопределил дальнейший жизненный путь.