Прямо с соревнования, с лыжами на плече и бутылкой портвейна в кармане (жалкая компенсация за отступничество) направился в «Каноссу». Условным стуком забарабанил в знакомую, обитую войлоком дверь. На крыльцо вышел Стас и уставился сквозь меня. Был он весь серый и мятый, наверное, с похмелья, с глазами пустыми без зрачков, как у персонажей на полотнах Модильяни. В дом не впустил, переступая босыми ногами на заснеженном крыльце, молча выслушал мои сбивчивые объяснения и бесцветным голосом, вынес приговор: — Кличут на толковищу? Стало быть, не в цвет попал ты с Чибисом. Топай, вариантов нет.
Аудиенция закончилась, дверь закрылась, и я остался на ступеньках один, рассматривая следы босых ног на подтаявшем снегу. Сдал меня Белик, а скорее всего сам бакланьё натравил. Вот она, расплата за предательство, говорили же мне: «Входи — бойся, выходи — оглядывайся».
На следующий вечер, когда я, увязая в свеженаметённых сугробах, добрался до здания техникума, самодеятельный концерт был в полном разгаре. Из ярко освещенных окон актового зала доносилось заунывное хоровое пение. Исполнялась знакомая с детских лет песня о Щорсе. Отец говорил, что я пел её на руках у мамы, провожая его на фронт. Сейчас, когда хор с упоением выводил «… голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве», впервые вдумался в смысл этих слов, и песня показалась зловещим пророчеством. У входа бурлила разноголосая нетрезвая толпа жаждущих прорваться на танцы. Когда размахивая пригласительным билетом, пробился вперёд, двери под напором тел распахнулись, и людской поток внёс меня в здание. Дежурные, с матом вытолкав прорвавшихся обратно, намертво забаррикадировали подъезд и поспешили на концерт.
Фойе почти опустело, однако меня ждали. В середине зала, сбившись в кружок, осталась компания парней — те же трое залётных и Чибис, а в центре группы маячила сутулая спина Короба. Угрюмые и настороженные лица, руки в карманах. Помните, как казак в «Пропавшей грамоте», увидев рожи, ждущие его у костра, подумал «… в другое время, бог знает чего бы не дал, лишь бы уклониться от этого знакомства». Лучше Гоголя не скажешь, но именно такие мысли пришли в голову, когда разглядел комиссию по встрече.
По спине, как в детские годы, пробежал озноб предательской паники. На непослушных ногах, но с недовольным видом человека, оторванного от важных дел, вплотную подошёл к компании и, игнорируя остальных, нахраписто поинтересовался у Олега, кому я срочно понадобился. Чебоксарские, лениво мазнув по мне равнодушными глазами, уставились в разные стороны, словно три головы сытого дракона. Где-то за их спинами мельтешило красное от водки и злобы лицо Чибиса. Как того требовал этикет, мы с Коробом некоторое время осторожно стращали друг друга, используя рифмованную матершину в различных её сплетениях и вариантах, в результате чего, выяснилась официальная предъява — я не по делу избил малолетку (Чибис оказался на год младше), за что и должен ответить. Сейчас мы вдвоем с невинно пострадавшим проследуем в туалет, где покалякаем один на один. Обвинение было явно фуфловое, однако на душе полегчало. Ну, набьем друг другу лица, глядишь, на этом и закончим. В крайнем случае, поддамся, чтобы все были довольны.
Внезапно чужие парни оживились, двое схватили меня за руки, третий, быстро обшарив карманы пальто и пиджака, вытащил складной нож и передал его Олегу. Я потребовал обыскать Чибиса. — Уже обшмонали, чистый он, — глумливо заверил Короб, — или мне не веришь? Сказать «не верю» — значило нанести смертельное оскорбление, и пришлось смириться. В ту же секунду меня развернули и, слегка подтолкнув в спину, направили в сторону длиннющего, ярко освещённого коридора, в конце которого располагался туалет.
Голая подстава, вот она, хвалёная воровская справедливость, грош цена блатному кодексу чести! Тут-то и охватил меня настоящий страх, не детская боязнь грядущей физической боли, а липкий, парализующий волю, первобытный ужас живого существа в предчувствии гибели. Без единой мысли, словно лунатик, бредущий из ниоткуда в никуда, двинулся по указанному маршруту. Чёртов малолетка, шагал сзади, наступая на пятки и надсадно дыша в шею, свистящим шёпотом обещал изрезать меня на ремни. Где-то вычитанное высокопарное выражение «запах смерти» обрело реальное воплощение в зловонии сортирной хлорки, пропитавшей пол и стены бесконечной кишки коридора.
Угрозы, доходившие до сознания, как через подушку, наконец вернули к действительности. Я судорожно пытался припомнить приёмы боевого самбо против ножа. Ничего путного в голову не пришло, но неожиданно в правом кармане пальто нащупалась английская булавка. Не вынимая руку из кармана, разогнул её и решил — только войдём в туалет, воткну остриё в ненавистное лицо infante terrible и дам дёру. Обратно нельзя, выход заблокирован компанией Короба, но впереди в торце коридора чёрным провалом зияло широкое окно, в которое царапалась засыпанная снегом еловая лапа, Выбью стекло, нырну в сугроб, а там — через забор и дворами до дома. План, конечно, слабоват, но времени на иные придумки не оставалось, того и гляди ударит финкой. Я почти физически ощущал пронзительную боль в шее.
Не зря друзья считали меня везунчиком. «Фарт за деньги не купишь» — говаривал Белик. Едва дошагали до туалета, как дверь изнутри рывком отворилась, и в пролёте возникла громоздкая фигура в чёрном свитере. Мужик радостно облапил меня и, обдав сивушным ароматом, заорал: — Малой! Ты-то мне и нужен! Имя спасителя давно стёрлось в памяти, но бугристое, густо побитое оспой лицо, цветом и фактурой напоминавшее вареный кукурузный початок и сейчас стоит перед глазами. Не рискнул бы назвать его красавцем, однако в тот момент показалось, что не видел лика прекрасней. Знал о нём немногое. В прошлом неплохой боксёр, он, как водится, не выдержав бремени славы, начал пить, отметился на зоне и в последнее время тёрся с «заводскими». Не из блатных, но дядя уважаемый. В последнюю зиму он частенько появлялся в нашем дворе с просьбой вызвать жившую в соседнем подъезде, молодую татарку, преподавательницу физкультуры в пединституте. К счастью, именно сейчас ему приспичило увидеться с дамой сердца и мне выпала честь сообщить ей благую весть. Моего согласия он, конечно, не спрашивал, да и не нужно было, я бы отправился за дамой, даже если её охранял Шурале[3].
Излучая взаимную радость, мы в обнимку прошествовали по коридору к раздевалке мимо оторопевшего Короба со товарищи. За нами, немного приотстав, угрюмо плёлся Чибис, но кто посмеет тронуть меня в присутствии столь значимой персоны? Между тем фойе быстро наполнялось людьми. Измученные концертом зрители сноровисто выносили из актового зала ряды стульев, расчищая пол для долгожданных танцев, девицы прихорашивались у единственного зеркала, из репродуктора гремела «Кукарача». Окружавшему миру не было дела до меня, моих радостей и печалей, жизнь продолжалась. Нервная дрожь в мускулах прошла, напряжение спало, уступив место полуистеричному веселью.
К сожалению, быстро покинуть здание не удалось. Уже на выходе бывшего чемпиона окружили поклонники и, не помню каким образом, мы очутились в буфете. Пиво, естественно, закончилось, но у нескольких почитателей нашлось по бутылке заныканного в карманах портвейна, и время пролетело в приятных воспоминаниях. Ёрзая на стуле, как на горячей сковороде, я несколько раз порывался уйти, но под выразительным взглядом патрона затихал.
Когда, наконец, спустились вниз, танцульки заканчивались, звучал традиционный «Севастопольский вальс» и разгорячённый народ, получив пальто, валил на улицу. Уже в дверях пришлось остановиться, навстречу людскому потоку, тяжело дыша, пробирались несколько парней, волоча по ступенькам что-то тяжёлое. Образовалась давка, взвизгнула женщина, нагловатый голос сзади озабоченно вопрошал: «Кого замочили? Не нашего?» Толпа расступилась, безжизненное тело опустили на затоптанный линолиум пола.
Человек лежал на боку спиной к нам, неловко подвернув руку. Из спины, под правой лопаткой торчал кончик ножовки, обмотанный изоляционной лентой.
