— ...помнишь, ты писала... ты хотела привезти мне статуэтку вашего Гора в одежде римского полководца...

Он помогал ей восстановить эту совсем тонкую нить их разговора, якобы непринуждённого. И ей оставалось лишь одно: принять эту помощь! Она позвала рабыню и велела ей вызвать Хармиану, а Хармиане велела принести статуэтку, что было тотчас исполнено. Цезарь высказал восхищение этой маленькой серебряной скульптурной. Работа действительно была очень тонкой. Можно было продолжать разговор. Она напомнила ему о его обещании познакомить её с поэтом Катуллом...

   — ...я уже читала его стихи, это очень похоже на Каллимаха!..

По морям промчался Аттис на летучем лёгком челне,

Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,

В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам...[60]

Цезарь сделал комплимент её хорошей памяти и декламации, но сказал, что, к сожалению, не может исполнить своего обещания, потому что бедняга поэт умер!.. Это было произнесено так просто, что ей тотчас показалось, почудилось, вопреки всякой логике, что смерть Катулла явилась насильственной. Она спросила, от какого недуга умер поэт. Цезарь отвечал, что от горловых кровотечений, которыми тот сделался одержим последний перед смертью год:

   — ...И что в этом удивительного! Родовое поместье Катуллов под Вероной было совершенно запущено. Холодный, холодный дом... И в Риме Гай Валерий устроился не лучше, он не был женат...

   — Он что-то такое написал, направленное против тебя?

   — Не «что-то такое», а настоящие инвективы! Ты решила, что я приказал убить его за это?

   — Смеёшься надо мной?!

   — Немного! Потому что читаю твои мысли. Кстати, — голос его вдруг зазвучал не только насмешливо, но и странной старческой жёсткостью... — Кстати, ты, наверное, знаешь, римляне прозвали твоего ребёнка Цезарионом, маленьким Цезарем... — Он так и произнёс: «твоего ребёнка»... И посмотрел на неё сердито. Действительно был сердит или притворялся?..

Она ничего не знала. Откуда бы ей в её трастеверинском заточении знать, что о ней говорят в Риме! Она растерялась, она смутилась. А затем она внезапно улыбнулась, и потому что она совершенно растерялась, улыбка её вышла дерзкой. В детстве у неё часто бывала такая улыбка. Она улыбалась и молчала.

   — А ты оказывается маленькая гадючка! — Он притворно изумлялся. Он, конечно, не сердился на неё. Кто же сердится на слабых? Над слабыми только смеются, только играют с ними, то есть ими играют, как вот кошка играет с полудохлой, полузадушенной мышкой!..

Она вовсе не чувствовала, не считала себя плохой, дурной, этой самой «гадючкой»! Просто-напросто слишком часто складывались в её жизни такие ситуации, когда у неё не оставалось никакой возможности выбирать! Когда-то — уже тысячу лет тому назад! — Арсиноя назвала её «змеючкой», так по-детски! А теперь вот и Цезарь... Клеопатра не переставала улыбаться:

   — Я не гадючка, а змея, воплощённая Исида! — сказала она серьёзно.

Он засмеялся, как мужчина может смеяться попыткам женщины острить... Он сказал с теплотой, что ей не будет скучно, что он непременно представит ей интересных людей...

   — ...С Марком Антонием ты уже знакома...

Она сама не понимала, почему её раздражает любое упоминание о Марке Антонии, которого она, кстати, вовсе и не знала, и знакома с ним была едва-едва!..

   — ...А почему бы тебе и в самом деле не усыновить моего сына? Или меня. Или моего мужа!.. — Зачем она это сказала? Хотела, в свою очередь, поиздеваться над ним? Она знала, что это глупое желание!..

   — ...Ласточка моя! Я уже усыновил моего внучатого племянника из рода Октавиев! Зачем же я стану усыновлять правителей суверенных государств!..

   — Что ты хочешь сделать со мной? — Она посмотрела на него серьёзно и прямо.

   — Какие у тебя красивые зелёные, такие прозрачные глаза! Значит, это для тебя решительно неприемлемо, чтобы Египет сделался римской провинцией?

Она почему-то не могла произнести «нет» и сделала головой жест отрицания.

   — Тогда я подумаю, — отвечал он, глядя этими своими тёмными-тёмными глазами в эти её прозрачные изумрудной прозрачностью глаза, в которых прозрачность казалась какою-то странно трепещущей... — Ты останешься в живых. И разве это было бы так плохо, если бы твоего сына воспитали как истинного римлянина?..

   — Ты шутишь? — Но она сама не верила в то, что он говорит шутя.

   — А ты знаешь, я ведь ещё не отметил триумфальным шествием свою победу в Александрийской войне!..

Она вздрогнула сильно. Она удивилась и даже испугалась.

   — Ты не спрашивала меня о своей сестре, — продолжал он.

Маргарита перебила его неловко, пробормотала:

   — Я полагала... Арсиноя в каком-нибудь храме...

   — Конечно, я отошлю её в храм Артемиды Эфесской! Но сначала она должна пройти в триумфальной процессии. Ведь она — пленница Рима!..

Маргарита никак не могла овладеть собой, бормотала:

   — Я... я думала, ей хорошо...

   — К сожалению, пришлось заключить её в тюрьму...

   — Прежде ты говорил другое...

   — К сожалению, она пыталась бежать. Такие попытки хорошо лечатся тюремным заключением!..

   — Ты хочешь, чтобы я всё это видела?! Чтобы я видела, как моя сестра, царевна из дома Лагидов, пойдёт по этой вашей Священной дороге, закованная в цепи!..

   — Как можно, чтобы ты всё это видела! Правители суверенных государств, таких, как Египет, могут присутствовать на наших триумфах только в качестве пленников! А ты ведь не пленница! Я всего лишь подумал, предположил, вдруг тебе захочется повидаться с единственной сестрой, единственной из твоих сестёр, ещё остающейся в живых!..

Она уже не могла сдерживаться.

   — Нет! Нет! Нет!.. — закричала она. И сильно прижала ладони к ушам, чтобы не слышать, совсем не слышать его слов!.. Ей было всё равно. В моменты отчаянной решимости ей всегда бывало всё равно...

Он ушёл, не стал успокаивать её. Она ушла в спальню, лежала и думала тупо, что любопытно было бы взглянуть на триумфальное шествие по Священной дороге... Представила себе Каму, какою видела её в последний раз... И долго рыдала на постели... В следующий визит Цезаря она оправдывалась перед ним, говорила, что ещё не отдохнула после морского путешествия, потому и вела себя так несдержанно...

Относительно прозвища старшего сына Клеопатры возможно сказать кое-что занятное. Даже серьёзные современные историки иногда именуют его «Птолемеем Цезарем», полагая, что именно такое прозвание присвоила ему его мать. На самом деле в немногих сохранившихся египетских надписях старший сын Клеопатры именуется Птолемеем, или же — Птолемеем Филопатором Филометором. От его имени в Александрии была выпущена серебряная монета — тетрадрахма, в надписи на которой он также, разумеется, назван «Птолемеем»! Более того, мы даже не можем знать в точности, называли современники Клеопатры в Александрии или в Риме её старшего сына «Цезарионом», или это вымысел позднейших писателей. Того же Светония отделяло от Цезаря и Клеопатры более двухсот лет! Светоний трактует отношения их однозначно как любовные, даже и наподобие отношений героев позднеантичного романа; что-то вроде смешения мотивов Гелиодоровой «Эфиопики» с мотивами приключений Аполлония Тирского...

«[...] Но больше всех он любил Клеопатру: с нею он и пировал не раз до рассвета, на её корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать; наконец он пригласил её в Рим и отпустил с великими почестями и богатыми дарами, позволив ей даже назвать новорождённого сына его именем. Некоторые греческие писатели сообщают, что этот сын был похож на Цезаря и лицом и осанкой. Марк Антоний утверждал перед сенатом, что Цезарь признал мальчика своим сыном и что это известно Гаю Матию, Гаю Оппию и другим друзьям Цезаря; однако этот Гай Оппий написал целую книгу, доказывая, что ребёнок, выдаваемый Клеопатрой за сына Цезаря, в действительности вовсе не сын Цезаря (как будто это нуждалось в оправдании и защите!)»