— Хуй ли все встали? Вейсман вас пригласил? Вот теперь быстренько вместе с ним съебались отсюда, — объяснила я доходчиво приехавшим с ним товарищам. — Чего смотришь? Снимай свои занавески, — обратилась я лично к дизайнеру, застывшему в нерешительности.

Наконец, все мне поверили. С трактористов начали сматывать шторы, визажистка уже убирала свои помадки. Остальные сгрудились кучей и испуганно смотрели на меня.

— Собрались? Не хуя глаза на меня пялить, побежали отсюда, — уже собравшиеся сделали гордые лица и походкой с достоинством гуськом потянулись к выходу.

— Может быть, всё-таки снимем? — подошла Катя и вполголоса робко предложила быть к людям добрее.

— Тебе хочется сидеть в студии и снимать их до часу ночи? И терпеть всю эту пидеристическую ораву?

— Нет, не хочется, — Катя, как маленькая девочка из младшей группы детского сада замотала головой, остановила это смешное движение и по-детски доверчиво захлопала глазами.

— Или пойти сейчас спокойно пообедать в Максима-пицце или где-нибудь и поехать на концерт к Добролюбовой?

— Это хочется, — она опять замотала головой, но уже в другом направлении и чуть ли не захлопала в ладоши от радости близкой еды и развлечения.

— Тогда молча сядь в стороночке, я сама их выгоню.

Но все и так уже собирались. Собирались молча, вроде как обиделись. Вейсман с товарищами вышли первыми. Визажистка, парикмахер, дизайнер и еще кто-то подошли извиняться. И чуть ли не раскланиваясь, начали предлагать свои услуги. Ну, что за жалкая человеческая сущность! Если бы мы сейчас взялись их снимать, вся эта шатия-братия придирчиво оценивала бы меня, потом они экспертами рассматривали бы фотографии, давали бы мне оценки:, рассуждали бы, ни хрена в этом ни понимая, как должен был бы стоять свет, что здесь вот, если бы еще чуть повернуть, было бы лучше и т. д… Они чувствовали бы себя основными в этом процессе. Дизайнер обязательно сказал бы: «Я спас ребятам съемку, если бы не мои костюмы:» А тут их выгнали, и это было самым верным для них признаком моей крутизны. Может быть, чтобы убедить, что ты классный фотограф, надо выгонять всех через раз? Одни убитые горем, что им не удалось сняться у такого мастера, другие счастливые, что им в этот раз так повезло:

— Нам очень жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах. Но мы будем очень рады с Вами поработать на других съемках. Нам очень у вас понравилось! Ваши работы произвели большое впечатление, как будто на выставке побывали, — все говорили почти одно и то же, и все в заключение совали свои визитки. — Вот, пожалуйста, моя визитка. Если Вы позвоните, мы с удовольствием поработаем вместе с Вами. Звоните.

— Обязательно позвоню, — они вышли, и я выкинула их визитки в помойку.

Мы, походив по незнакомому зданию, с трудом нашли зал, где должна была выступать Наталья Добролюбова. Ба! Вот это да! Зал был полон, и он светился от огромного количества цветов, над каждым креслом вырастал огромный или не очень яркий букет.

— Знаешь, почему все с цветами? — на ухо спросила меня Катя.

— Почему? — я чувствовала, что существует для этого причина, но не понимала еще какая.

— Дура, просто все в зале ее знакомые. Нет ни одного человека, кто бы пришел по билету. Поэтому все с цветами.

— А-а-а! — наконец, до меня это дошло. Как доказательство этому, я тоже в руках держала букет. — О, Господи! Бедняжка. Ладно, послушаем, как она поет на сцене, слушать ее на диске у меня не хватает ни сил, ни терпения.

Мы уселись подальше в зале, и я благополучно сразу заснула. Я проснулась на немецкой детской песенке, которая единственная имела нормальную мелодию. Проснулась в тот момент, когда у Натальи в очередной раз сорвался голос, он взвизгнул высоко, далеко от нужных нот, и в красивом вечернем платье Наталья, виновато пожимая плечами, показывала уважаемой публике на горло, — мол, простыла я, или еще что-то имела она в виду для своего оправдания.

— Зрелище жалкое, — наклонившись, усмехнулась Катя, увидев, что я проснулась.

А проснулась я от вибрировавшего в кармане моего телефона, я сползла по спинке кресла пониже.

— Алло! — вполголоса отозвалась я.

— Привет, Боряныч! Петя звонит, разговор есть.

— Привет, Петь! Чего хочешь?

— Олька, тише, все уже оборачиваются, — Катя возмущенно прошипела мне в ухо.

Я оглянулась, какие-то пожилые тетки действительно гневно смотрели на меня, я съехала еще ниже и оказалась почти на самом полу. Разговор о возможной работе, а, значит, и денежках меня интересовал больше, чем концерт.

— Что Вы делаете недельки через две? — спросил Петя и это очень обнадёживающе обозначало, что через эти две недельки нам опять «светит» неплохая работа.

— А что? — не ответила я.

— Мы хотим снять несколько сюжетов. Но снять мы их хотим здесь у себя в Питере.

— Опять для «Петра»?

— Да. Мы тут работку провели и нам утвердили двенадцать сюжетов.

«Двенадцать!?», — обрадовалась я про себя и надолго в счастливом оцепенении замолчала, я уже подсчитывала нашу возможную прибыль, я умножала «двенадцать» на все вероятные суммы, которые нам, возможно, выплатят за один сюжет, цифры такие дружественные и праздничные радостно запрыгали в моей голове, не способные внятно встать строем в одно правильное число — в мой общий гонорар за эти двенадцать сюжетов. Всю эту бухгалтерскую сумятицу прервал Петин голос:

— Алло, Алло! Не слышно тебя:

— А я ничего и не говорил. Может быть, через две недели что-то и делаем, но если будет планироваться наша поездка к вам, то, естественно, мы приедем. А то ты сам не знаешь, какой ты выгодный и хороший клиент! — польстила я Петьке.

— Хорошо. Надо обсудить по деньгам:

— Петь, я сейчас на концерте. Давай деловую часть обсудим позже. Один хрен договоримся, — прошипела я в трубку.

— На концерте? Успеваете культурно время проводить! А у нас тут дурдом!

— Я тоже в дурдоме регулярно бываю, но не сегодня. А мы, кстати, Путина сегодня снимали, — я чуть было не забыла похвастаться об этом важному клиенту, я не стала уточнять, что снимали мы Президента не одного и не его художественный портрет. Ну и что! Всё равно Путин, всё равно Президент, всё равно высокооплачиваемая съёмка.

— Вот это да! Он к вам в студию приезжал? — Петя был потрясен такой крутизной, что мне и требовалось.

— Нет, мы ездили, — сказала я уклончиво. — Все, Петь, меня сейчас выгонят из зала. Ты лучше пришли по факсу эскизы, если они уже нарисованы.

— Да, нарисованы, вышлю, — мы попрощались.

Наталья затянула другую песню: От сочетания плохо улавливаемой мелодии и ее дребезжащего голоса хотелось плакать. Все эти «веселые» песенки написал для нее, намертво прилипший к ней композитор армянского происхождения Тигран Авакян. «Наталья, один композитор не может написать тебе весь репертуар», — мягко пыталась я объяснить ей хуевое качество исполняемых ею песен. — «Должен быть поиск. Есть песни, которые споёт кто угодно, каким угодно голосом, и они все равно станут хитами. Такие песни надо искать».

— Ну, я ищу, — мямлила Наталья. — Мне удобно с Тиграном, он пишет специально для моего голоса, он меня уже хорошо знает, всегда рядом. И он берет недорого — по триста долларов за песню.

— Так пишет он говно! Никто не будет это слушать и не слушает, хоть сорок клипов ты сними. Ты хочешь сэкономить? Платишь по триста долларов за песни, которые никому на хрен не нужны, но уже купила ему квартиру в Москве. На эти деньги лучше бы купила две нормальные песни или даже три.

— Ну, да, конечно. Но мне не попадаются больше хорошие песни ни у кого, — оправдывалась она. — Я слушаю иногда песни, которые мне приносят, но ничего хорошего пока нет. Тигран пока устраивает меня.

Ей был удобен еще один слуга, который всегда ей пел хвалебные гимны. Наверное, так действительно было приятней.

Пару раз я разговаривала и с Тиграном.

— Ты думаешь, у меня нет хороших песен? — спрашивал он.