Эрхе несколько раз радостно кивнула. Косички на голове подпрыгнули... Она была прелестна, как весенняя березка, мелкие правильные черты лица, маленький рот, тонкая, изящная фигурка... Бронислав смотрел на нее с удовольствием, силясь вспомнить, где он видел похожих девушек.

— А ребенок... жив? — спросил он нерешительно.

— Да, — она снова встряхнула косичками.— Ребенок жить... Смеяться много, много!

— Я очень рад... Значит, как сделаешь мешочек, принеси. Приходи вместе с братьями. Я тебе покажу наш дом, а братьев научу делать патроны.

Уже отойдя на некоторое расстояние, он сообразил, кого ему напоминала Эрхе: молодая бурятка была похожа на девушек, которых он встречал на улочках еврейских кварталов в Варшаве.

Через неделю она пришла с Цаганом и Дандором, принесла мешочек и на деревянном подносе бурятское лакомство, урмэ, толстые, слегка подсушенные пенки с кипяченого молока.

Бронислав хотел заплатить за мешочек, но Эрхе наотрез отказалась, нет и нет, это подарок. Он поблагодарил и повел их по всему дому, объясняя не только назначение каждой комнаты и каждого уголочка, но и рассказывая, как строить, внушая, что это в их силах, что им нужно вместо новых юрт поставить два новых дома, тем более, что у них тут плотник, он показал на Павла, если надо будет, поможет. При виде зеленого голландского кафеля с картинками буряты одобрительно почмокали, но что их по-настоящему потрясло и восхитило, так это огромная русская печь на кухне, где можно все сварить, пожарить, испечь, внизу можно держать несушек — кур, гусей, индеек с их выводком, а наверху, на полатях, могут в самый лютый мороз спать в тепле несколько человек.

Потом в горнице Бронислав учил Цагана и Дандора делать патроны, наполняя пустые медные гильзы. Он объяснял им свойства пороха и пистонов, говорил, какие правила безопасности необходимо соблюдать и т. д. В течение этого наглядного урока на столе выросла гора готовых патронов.

Между тем на кухне Павел учил Эрхе лепить шаньги. Он сделал тесто, раскатал, потом перевернутым ситечком нарезал кружки величиной с блюдце, клал сверху ягоды, заворачивал и жарил... Эрхе, восхищенная домом и пораженная тем, что мужчина делает здесь женскую работу, отвечала тихо и односложно, зато Павел заливался соловьем... Однажды уже происходило на этой кухне нечто подобное, только тогда Евка показывала Шулиму, как делают тесто для хлеба, а теперь Павел учит Эрхе лепить шаньги.

К ужину у них была икра и строганина, потом холодное мясо с груздями и огурцами, сыр «Уда» с отличным белым хлебом, а под конец горячие шаньги и чай с сахаром вприкуску.

Они проводили гостей до ворот. Запирая на ночь калитку, Павел вздохнул:

— Справная дивчина...

— Не увлекайся... Когда ты в последний раз видел женщину?

— Года три назад.

— Смотри, не влюбись. С Эрхе шутки плохи. Жениться придется.

— А я и женюсь, если только она согласится. Вот до чего дошло, подумал про себя Бронислав,

бывший унтер, самарский плотник, готов взять в жены бурятку, если только она согласится...

В следующие дни он снова обходил капканы, достал оттуда соболя, потом еще двух, всего у него было двенадцать соболей, два горностая и три лисы, из коих одна чернобурая, точь-в-точь как та, за которую он два года назад получил пятьсот рублей. Митраша добыл за это время около трехсот белок и три рыжих лисы, неплохо для двух первых, лучших в сезоне месяцев.

Треногу Павел сделал в срок. Бронислав примерил. Две ножки поставил себе на плечи, третью держал в левой руке, головой почти касался кожаного верха. Не хватало только визира. Он прорезал два отверстия для глаз.

— Для чего нужна эта тренога? — спросил Павел.

— Большую Медведицу наблюдать.

Они не поняли, всерьез это сказано или в шутку. А Бронислав ушел к себе, захватив брусок с оселком и ведро воды.

В комнате он начал, смачивая брусок водой, точить на нем свой десятидюймовый таежный нож. Клал его плашмя и тер оселком лезвие во всю ширину, споря при этом с воображаемым оппонентом — да, может статься, что я погибну, ну и что же? Кто может мне запретить? У меня нет ни матери, ни жены, ни любовницы, никого, кому бы это причинило боль, о Халинке я позаботился... Убить медведя в единоборстве, не пользуясь огнестрельным оружием, как в минувшие века, когда мужчины делали это ради дамы сердца или просто потому, что этого требовали обстоятельства, а других приемов не существовало, да, в наши дни это должно казаться дуростью или безумием. Все так, но тут я решаю сам, а для меня эта дурость стала необходимостью, смыслом существования, я иду на то с полным сознанием, и все же немножко боюсь, а бояться я не хочу, мне надо ради своей любви совершить нечто из ряда вон выходящее, чтобы потом вспоминать об этом и гордиться в одиночку, Вера Львовна даже догадываться ни о чем не должна, иначе я окажусь просто шутом.

Лезвие ножа стало острым, как бритва, и Бронислав побрился им на пробу.

Назавтра он встал, как обычно, в шесть, сорвал листок с настенного календаря и убедился, что до католического сочельника осталось тринадцать дней, шкура успеет высохнуть, если она будет...

Позавтракав, он с удивлением увидел, что Митраша не идет в лес, а садится за стол делать патроны. Забыл приготовить, что ли? Тот кивнул в ответ. Тогда Бронислав взял с собой Брыську и Живчика, треногу и рог, чтобы в случае удачи позвать бурят и отдать им медвежью тушу... Обернувшись у калитки, он увидел, что оба, Митраша и Павел, смотрят ему вслед. «Наверное, что-то заподозрили»,— мелькнуло у него в голове.

День выдался морозный. Заснеженная тайга казалась мрачной. Не было слышно никаких звуков, не видно ни белки, ни ореховки, ни дрозда, все словно спрятались и из укрытия наблюдали его, странно беззащитного, без «Парадокса», с треногой в руке, шагающего на северо-запад, в сопровождении двух собак, громадных и сильных, как волки... Это ощущение, что все живое притаилось в ожидании преступления, не оставляло его всю дорогу, до прислоненной к дереву березовой жерди. Взяв жердь, он пошел дальше.

А вот и берлога. Собаки припали к земле, придвигаются, одна справа, другая слева, к черному отверстию, дрожат, чуя теплый запах зверя... Бронислав посмотрел вверх на затянутые тучами верхушки деревьев, и ему вдруг показалось абсурдным убивать зверя, чтобы проявить свою храбрость, пустую и ничтожную, недостойную его великой, светлой любви, но путей к отступлению нет, прости меня, Вера Львовна, я не могу вернуться ни с чем, самолюбие, проклятое самолюбие! — он свистнул и сунул жердь в отверстие берлоги.

Разлаялись собаки, жердь ткнулась в мягкое. Бронислав толкнул посильнее. Полусонное рычание... Он толкнул еще. Жердь сломалась с треском, верх берлоги закачался, пан полковник встал!

Сначала зверь высунул косматую голову с маленькими глазками и ушами, глянул сердито вправо, влево — собаки отпрянули,— глянул вперед, где у земли присело нечто с треногой. Шагнул туда, тренога выпрямилась во весь Брониславов рост — медведь тоже встал на задние лапы. Но в этот момент Бронислав, придерживая левой рухой треногу на голове, кинулся на него и вонзил ему нож в низ живота, острием кверху. Нож вошел, как в масло, и, касаясь кончиком позвонков, заскользил вверх до самой груди... Рык ярости и боли пронзил воздух, боковушка треноги, в медвежьих лапах сломанная пополам, врезалась Брониславу в висок, голова, казалось, вот-вот треснет, словно орех в клещах... Надо было делать все, как у бурят, прибить сверху не кожу, а доски, они бы выдержали... Нечеловеческим усилием он вырвал голову из этого капкана, дернулся назад, поскользнулся в луже крови на снегу и упал.

Он лежал навзничь, озираясь кругом левым глазом, потому что правый заливала кровь. Медведь тоже лежал, опрокинувшись навзничь в двух-трех шагах от него. Из распоротого живота вывалились внутренности, к которым кинулись собаки. Зверь, ощерившись, глядел на свои кишки, на окровавленные собачьи морды, не понимая, что произошло, и медленно водил лапой перед глазами, чтобы согнать застившую свет пелену...