— По состоянию на сегодняшний день можно без ущерба для поголовья отстреливать ежегодно трех медведей, пятнадцать лосей, двадцать изюбров, семьдесят косуль и столько же кабанов, не считая хищников, волков, рысей, росомах, а также «мягкой рухляди» — лисиц, белок, соболей, горностаев.

— Чтобы выполнить такой план, нужно организовать охотничий клуб.

— А вы организуйте. Отстрел дичи необходим.

— Во что обошлось бы мне такое предприятие?

— Пятнадцать стражников по тридцать рублей в месяц, трое ловчих по сто пятьдесят и один директор заповедника — триста рублей...— Бронислав начал зачитывать смету своего проекта.— Словом, строительство заповедника и музея будет стоить единовременно сто шестьдесят шесть тысяч шестьсот пятьдесят рублей, а их содержание — пятьдесят тысяч шестьсот рублей в год.

— Расходы вы посчитали прекрасно, только не придумали, где взять деньги на их покрытие.

— Ошибаетесь, -об этом я тоже подумал. Строительство и содержание заповедника с музеем могут вам ничего не стоить.

— Как так ничего?

— А вот так. Если вы откроете десять или двадцать факторий по скупке пушнины у тунгусов, бурят и других коренных народностей Сибири. Теперешние владельцы факторий жульничают, расплачиваются фальшивыми рублями, разведенным спиртом, в который для крепости добавляют красный перец, занимаются беззастенчивым ростовщичеством и берут пушнину даром в счет процентов и т. п. Ваши фактории будут торговать честно, а чистая прибыль от них пойдет на заповедник.

— Тут еще многое не доработано, но идея хорошая...

Зотов встал. Движения у него были быстрые и решительные, как тогда в палатке, когда он заявил: «Даю семьдесят пять тысяч — и ни копейки больше!» Усталости как не бывало, в глазах заблестел азарт...

— Вы попали в самую точку! Я добываю миллионы и буду продолжать их добывать, но не хочу, чтобы мое имя ассоциировалось только с золотом — и больше ни с чем. Хочу оставить после себя дело, нужное людям, чтобы Зотов был примером для других! Да, мы создадим заповедник природы и музей сибирской фауны, господин директор!

— Увы, я вам не подойду.

— Какое жалованье вы наметили для директора?

— Триста рублей.

— Я вам предлагаю пятьсот. Живя, можно сказать, на всем готовом, вы даже при желании не сможете тратить больше двухсот рублей в месяц. Триста будете откладывать, и через двадцать лет у вас будет честно заработанных семьдесят с лишним тысяч, целый капитал.

— Вы забыли, что директора заповедника нужно прежде всего послать на полгода на практику в Беловеж, потом за границу, а я политический ссыльный

— Ерунда! Мартьянов в Минусинске был простым аптекарем, а создал в уездном городке музей, которым гордится вся Россия. Самородным талантам не нужны избитые схемы. Вы вполне обойдетесь литературой, я вам раздобуду все, что написано в этой области. А через двадцать лет вас за ваши заслуги амнистируют, ручаюсь вам, амнистия плюс семьдесят тысяч сбережений — от такого предложения нельзя отказываться!

— Вадим Петрович, я буду с вами откровенен. Не деньги и не мой статус здесь помеха, а мое душевное состояние. На каторге я стал нелюдим, возненавидел людей и весь белый свет. Если я не покончил с собой, то только потому, что мне нужно жизнью своей доказать, что я не провокатор. Я метко стрелял, но понятия не имел об охоте. Охотником меня сделал Николай Савельич. Я к нему привязался всей душой и только после его гибели почувствовал, как он был мне близок. У меня внутри пустота, мне все безразлично. Хочу вернуться в тайгу с племянником Николая, двадцатидвухлетним парнем, немым с рождения, и поселиться в доме, построенном Николаем. Я люблю это место...

— Ну знаете... Вам предлагают интересную работу, генеральский оклад и потом амнистию, а вы капризничаете, как барышня: люблю — не люблю.

— Что поделаешь, я человек настроений и не делаю того, что мне не по душе... А то, что вам кажется неслыханной удачей, для меня, скорее, помеха в достижении главной цели — полной реабилитации. Хорош ссыльный, который в Сибири получал генеральское жалованье, управлял огромным имением и за это добился амнистии — вот что скажут люди.

Зотов слушал, не веря своим ушам. Ему казалось немыслимым, чтобы человек в здравом уме отказывался от такого жалованья, работы, перспектив на царскую милость... Бронислав почувствовал это.

— В другое время я бы, наверное, ухватился за ваше предложение, Вадим Петрович, но теперь... Хоть я и знаю, что лучше вас мне хозяина не найти.

— Должно быть, вы и в самом деле не в себе. Но надеюсь, что время вас излечит,— он потянулся за коньяком, наполнил рюмки.— За ваше возвращение сюда в хорошей форме! А теперь позвольте с вами расплатиться.

Он открыл ящик стола и достал оттуда красивый темно-коричневый бумажник с золотой монограммой.

— Чтобы в бумажнике водились деньги, его нельзя дарить пустым,— он отсчитал из пачки сторублевок десять, двадцать, тридцать купюр, положил их в бумажник и протянул Брониславу.— Три тысячи, извольте... И не вздумайте отказываться! Я покупаю вашу идею, дешево покупаю, вы не знаете ей цены... Все ваши расчеты, замечания и предложения в этой папке? Отлично... Я начинаю подготовку к созданию заповедника. Жду вас.

Могу ждать год. К тому времени, надеюсь, вы оправитесь от своей депрессии.

Они выехали рано утром. Митраша правил парой хорошо знакомых Брониславу Евкиных лошадей, теперь проданных, вместе со всем остальным, новой хозяйке. День был прохладный. Бронислав закутался в бурку, улегся сзади на сене и прикрыл глаза, прикидываясь спящим.

Он чувствовал внутреннее спокойствие, словно шагал по кладбищу с непокрытой головой или двигался на этой телеге навстречу своей судьбе. Прошло два года его жизни здесь, нет, больше, двадцать семь месяцев, время акклиматизации и привыкания к незнакомому краю, приобретения новых навыков и умения. Он стал профессиональным охотником, заимел нескольких друзей, одну могилу, золото и любовь. Суррогат любви. Но, тоскуя по настоящей, он готов был жениться и на суррогате. К счастью, не пришлось обидеть девушку, она полюбила другого, воплощением одухотворенности и красоты стал для нее прирожденный делец. «Господи боже мой, тот оборванец с заросшей физиономией, одетый в отрепья, топтавшийся босиком на снегу во время нашей первой встречи на подозрительной заимке, если б мне тогда сказали, вот твой друг, который будет тебя, больного, выхаживать, кормить, поить и везти по незнакомому пути в чужой дом, вот твой соперник, который отобьет у тебя девушку, получит пятьдесят тысяч отступного за найденный золотой прииск и попадет благодаря Зотову в заместители директора русской компании по торговле с Китаем — я сказал бы, что это нелепая шутка... Ан нет, не шутка. Они, наверное, сейчас завтракают в ресторане в Иркутске с Курдюмовым, этим арбитром моды, и спрашивают у него, подходят ли желтые перчатки к зеленому зонтику и не слишком ли широки лацканы пиджака, ведь теперь вроде модны узкие... Прощай, Евка! Я буду помнить тебя такой, какой ты была для меня, искренней, преданной, жаждущей любви. Не забуду, как ты низко поклонилась мне, по старинному обычаю, и попросила прощения за то, что обозвала меня нехорошим словом, варнаком обозвала. И как ты тогда, в бане, нагая, стояла сзади меня и терла мне спину, словно мы уже давно были любовниками. И как ты поддержала меня в ту роковую ночь, когда Васильев просил спасти Барвенкову, как ты сказала: «Поедешь, Бронек, спасешь женщину. Да поможет тебе Богоматерь Казанская...» Ты будешь хорошей женой и матерью, нарожаешь здоровых, крепких детей, говорят, славянско-еврейские «метисы» удаются на славу. Но останешься ли ты в городе, живя в достатке, самой собою, не превратишься ли в собственную карикатуру? Хочу верить, что нет... Шулим — способный парень, он сделает карьеру, сколотит состояние, пошлет деньги Халинке. Он сказал, что через два года мой пай плюс дивиденды составит не меньше двадцати пяти тысяч. Впервые в жизни я думаю о Халинке без тревоги. Если со мной что-нибудь случится, ей не грозит нужда... А те три тысячи, что Зотов положил мне в бумажник, я бы, конечно, вернул, с какой стати их принимать? Но он меня раскусил и сказал, что не дарит мне деньги, а платит за идею! Вначале я решил, что это просто хитрость, но потом подумал, что ведь, в самом деле, я подсказал ему, как оставить о себе хорошую память, лет через пятьдесят люди будут говорить только о том, что Зотов первым в Сибири начал охранять природу, а это стоит побольше, чем три тысячи. Человеку, у которого, по примерным подсчетам, шесть миллионов капитала, а через двадцать лет благодаря Синице, в частности, будет двенадцать, соблазнительно прослыть благодетелем человечества за 166 650 рублей единовременно и 50 600 ежегодно! Впрочем, он возместит себе эти расходы факториями по торговле пушниной, а если даже нет, то это все равно имеет смысл... Ну, еще зубры. За десяток зубров придется заплатить как следует; с полмиллиона или больше Зотов должен будет пожертвовать императрице на какие-нибудь благотворительные цели, чтобы потом государь соизволил выслушать его просьбу... Для дельцов типа Зотова, все физические и душевные силы которых нацелены на сколачивание состояния, деньги имеют какую-то гипнотическую, почти священную силу. Они не могут понять простых слов «не хочется» или «душа не лежит» в ответ на предложение оклада в пятьсот рублей в месяц, им это представляется ненормальным. Зотов в первый момент решил, что я чокнутый, только потом изменил свой диагноз на депрессию, «жду вас, могу ждать год. К тому времени, надеюсь, вы оправитесь от своей депрессии...» Пусть ждет. Может, мне когда-нибудь и придется у него работать, но, думаю, что это случится не раньше, чем лет через шесть. Вчера вечером я подсчитал свои деньги. После уплаты двух тысяч Евке у меня осталось более 9500 рублей, на шесть лет жизни. У меня дом и сто десятин тайги, сегодня эта земля, правда, ничего не стоит, какой смысл покупать то, чем можно пользоваться даром, Николай сделал это не то по глупости, не то из дальновидности, имея в виду, что когда-нибудь этот кусок тайги пригодится Акулининым детям или его детям от Акулины... В общем, у меня дом, о каком я мечтал, прибыв сюда бездомным из Нерчинска, правда не в польском стиле, но добротный, просторный, удобный, буду там жить с Митрашей, заниматься охотой, потом, со временем, подумаю, что делать дальше, а пока я сам себе хозяин, ни от кого не завишу, а это не каждому дано, этого добиваются к старости, да и то далеко не все... Странно, все это свалилось на меня так быстро и внезапно, словно судьба решила просить у меня прощения, вот тебе, мол, Бронек, и дом, и тайга, и деньги, много денег в тайнике на животе, и товарищ, чтобы ты не был одинок на своем безлюдье, хороший парень, немой, не будет докучать тебе своей болтовней, видишь, я обо всем позаботилась, только любви не могу тебе дать...»