— В самом деле, у кого-то из декабристов была жена, которая пошла за ним в Сибирь, не помню точно, не то у князя Трубецкого, не то у Волконского.

— А когда моя мать ушла за любимым, бросив хорошего мужа и двоих детей малых, уехала в дальнюю губернию, где на склонах гор растут лимоны и виноград, я поняла, что большая любовь может случиться у каждого.

— Зачем ты мне это говоришь, Евка?

— Полюби меня, Бронек, красиво, нежно полюби, ты ведь можешь, и сынка мне дай, маленького Бронечку. У меня будет что вспомнить, кого ласкать.

— А я?

— Вольному воля. Захочешь остаться — оставайся, захочешь уйти — уходи.

— А твой отец что скажет?

— Об отце не думай, я его лучше знаю...

Так мы ласкались и шептались, все больше проникаясь нежностью друг к другу. Что было дальше, описывать не стану — то же, что и раньше. Заснули мы на рассвете.

Когда я проснулся, Евка спала. Прекрасная в своей наготе, с крупным и сильным телом кариатиды. Живя в Париже и нуждаясь в заработке, я как-то позировал скульптору, ваявшему фигуру Антиноя. Уверен, что, повстречай тот скульптор Евку, он бы непременно увековечил ее в мраморе под видом Амазонки, или Деметры, или другой какой-нибудь женщины эпохи культа тела.

Я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. В одиннадцать Емельяновы обычно обедали. Я решил сходить к, ним. Оделся, хотел оставить записку, когда вернусь, знал, что отец научил Евку грамоте. Но, увы, в доме не было ни карандаша, ни бумаги. Подумав, я рассыпал на столе гречневую крупу и написал на ней пальцем: « Завтра ».

Метель по-прежнему сыпала снегом в лицо, пела свою печальную песню над замерзшей землей. К Емельяновым я поспел к концу обеда. Рассказал выдуманную по пути историю о том, что вчера в пургу сбился с пути и переночевал у пастуха в поскотине. Пообедал, поднялся к себе наверх и как завалился спать, так и проспал до сегодняшнего утра. Емельяновы не тревожили меня, понимали: устал человек с дороги.

Сейчас десять часов. Я сижу и записываю подробно все, как было. Ведь это в моей жизни серьезный психологический момент.

Прежде всего надо уяснить себе обстановку и наши с Евкой намерения.

Она так долго колошматила деревенских парней, что напугала их до смерти, никто не берет ее в жены, боясь стать посмешищем в глазах людей. Ведь нет ничего смешнее, чем муж, которого бьет жена. Вот и получилось, что Евка, при всей своей красоте и достатке, засиделась в девках. Ведь двадцатичетырехлетняя девушка, по здешним деревенским понятиям,— старая дева. Тогдашняя наша схватка, подстроенная ребятами, закончилась вничью, но распалила нас обоих, для нее была потрясением, вот она и бросила мне оскорбительное слово «варнак». Потом, правда, извинилась, но я к тому времени подружился с ее отцом, а ее сторонился.

Тогда она решила перейти в наступление и покорила меня в один миг.

Я Евку не люблю, но она мне нравится, и я ценю ее искренность. Отец хочет уйти, передать ей хозяйство. Страстная натура, она, поддавшись чувственности, решила пережить любовь, полюби меня, Бронек, красиво, нежно, сынка дай, будет что вспомнить, кого ласкать... Вот на сегодня ее программа. Трогательная программа, если только она сама себя не обманывает. Что же, если она забеременеет, женюсь. Женюсь без отчаяния, не кляня судьбу, забросившую меня в Старые Чумы. Все равно ведь я предполагаю дожить свой век в Сибири. Если Васильев мог жениться на Насте, то и я могу пойти в примаки, женясь на Евке. Девушка добрая, умная, работящая, а равенство интеллекта совсем не обязательно для семейного счастья. И все же мне жаль чего-то, жаль, что теряю свободу и надежду встретить ту единственную женщину, о которой всегда мечтал и которая, несомненно, существует... Впрочем, если она вчера, после тех шести смертельных вскриков не забеременела, то уже и не забеременеет, об этом я позабочусь. Сердечное спасибо нерчинскому аптекарю, снабдившему меня надежным средством. Я чувствую себя в безопасности. Буду обнимать тебя, Евка, не боясь последствий, буду тебя любить с радостью и благодарностью за то, что ты меня освобождаешь, возвращаешь к жизни. Бегу к тебе! Проверить через шесть месяцев, 22 мая 1911 года».

Попался!

Бронислав ускорил шаг.

Только бы скоба капкана не попортила шкурку. Нет, уже видно — удар пришелся по голове, меж глаз, и убил наповал. Он нагнулся, поднял скобу и вытащил соболя.

Темно-коричневый, размером и видом напоминавший кошку, зверек лежал неподвижно. Бронислав погладил мягкую пушистую шерсть, перевернул светлой грудкой кверху, провел рукой по животу — несколько волосков осталось на ладони.

Начинает линять, конец сезона, подумалось ему.

Положить ли новую приманку — беличью тушку и уйти, веником заметя следы на снегу? Нет, против линьки не попрешь, конец сезона...

Он взял капкан, бросил веник — больше не понадобится — и зашагал обратно к заимке.

Было начало марта, мороз градусов пятнадцать, погожий, безветренный день. Прошли сороковики, которые они просидели на заимке. Николай строгал игрушки для Акулининых детей, вырезал мелкую кухонную утварь: тарелки, ложки, половники и рассказывал, Бронислав же слушал или лежал, мечтая в полудреме. Это все Евка, она вернула ему молодость, давно, казалось, миновавшую, иссохшую на каторге и в одиночестве ссылки. Он снова мечтал, желал. Вспоминая ежемесячные бани, как он называл их встречи, когда они, истосковавшись, предавались любви сначала в бане, а потом в Евкиной постели, их страстные ласки, откровенные разговоры, нежные слова, когда ему начинало казаться, что и он тоже любит,— он испытывал приливы теплого чувства, в котором была глубокая благодарность, а вместе с тем как бы упрек себе — милая ты моя, хорошая, почему я не могу тебя полюбить.

Николай, казалось, ни о чем не догадывался. Каждый месяц он отправлялся в баню, а потом посылал его, чтобы чистому не лежать рядом с грязным. Только ли о гигиене он заботился? В остальном он был по-прежнему хорошим старшим товарищем, щедро делился своим охотничьим опытом, не скупился на советы, учил узнавать следы, разбираться в других приметах, словом, учил читать книгу тайги.

Например, однажды Бронислав заметил, что кто-то ворует у него дичь из капканов. Потом оказалось, что воришка выследил все капканы и очистил их так ловко, что нигде не попался. Он показал Николаю один такой капкан, где от попавшейся белки остались только две обглоданные косточки.

— Росомаха,— заключил Николай, осмотрев следы.— Худший из лесных воров. Она у охотника и еду украсть может... Здесь нужен двойной капкан.

Он показал, как надо сделать, и Бронислав подложил будто бы попавшуюся белку в один капкан, а рядом поставил другой. Росомаха дважды изловчилась, а на третий раз попалась, капкан зажал ей ногу. Зверь вырвал железки из земли и тащил их за собой несколько верст, пока Бронислав его не догнал. Это было в феврале, перед сороковиками, а теперь конец сезона...

Вдруг, как бы опровергая мысль о том, что охота кончилась, Брыська рванул в сторону и побежал. Бронислав стоял, выжидая, пока не услышал призывный басовитый Брыськин лай...

Он побежал. Брыська стоял у поваленного дерева и смотрел в дупло. На снегу виднелись собольи следы.

Бронислав вынул из заплечного мешка большой рулон мелкой сетки, накинул на дерево, подоткнул, прикрепил веревками к кустам и деревьям вокруг.

— Пошли, Брыська, он от нас не уйдет, вылезет наружу и запутается в сетке.

Они двинулись, прошли через замерзшее болото, через сожженный лес и затем по оленьей тропе прямо к озеру, откуда видна была заимка.

Уже засверкали звезды на темном небе, когда они добрались до избушки. Николай сидел и ужинал.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Один соболь есть, второй будет, накрыт сеткой.

— Прекрасный конец сезона, лучшего и пожелать нельзя.

— А вы откуда знаете, что конец? Я как раз рассказать в#м хотел, что соболь линяет.

— Белка тоже. Да и капкан, я гляжу, у тебя в руках. Пока соболь не начнет линять, железо не убирают.. Садись, а то остынет.