Мичман Гром вылез из люка до пояса, дальше подниматься не стал. Он был перемазан в соляре, из полуоторванного рукава его кителя торчали рыжие клочья слежавшейся ваты.

— Как там? — командир ткнул пальцем в круг люка.

Мичман затряс головой.

— Говорите громче, не слышу.

Командир нагнулся к нему и почти криком повторил вопрос. Гром махнул рукой.

— Плохо. Мало нас осталось. Вода быстро прибывает.

Командир закусил губу. Пальцы его сжались в кулаки.

— У вас все готово?

— Нужно еще минут десять. Присоединяем шнур.

— А если он не сработает?

Мичман молча отвернул полу кителя. Из-за пояса у него торчали две ручные гранаты.

— Как запалы?

— Вставлены.

— Спички?

Гром похлопал по нагрудному карману кителя.

— С матросами говорил?

— Да.

— Ну?

— Они — как и мы. Колеблющихся нет.

— Ясно. По готовности доложите и ждите мою команду… — Командир помедлил. — Если я не смогу, он подаст, — и показал на меня.

Я, наконец, все понял.

Стояла тишина. Гитлеровские катера заглушили моторы и болтались на волнах в отдалении. Где-то на берегу пророкотал взрыв, и над холмами позади маяка поднялось черное пушистое облако. Изредка с катеров взлетали ракеты: красные, зеленые, белые.

Но вот фашисты не выдержали. От их группы отделились два катера. Они приближались, петляя по-заячьи, и по всему было видно, еще боялись нас. На мачте ближнего катера подняли сигнал.

Командир спросил:

— Чего они хотят, эти жабы?

Фашисты по международному своду сигналов требовали: “Сдавайтесь, иначе открываем огонь”. Командир пожевал губами, усмехнулся:

— Приятный разговор. Поднимите им: “Ваш сигнал не могу разобрать”.

Я удивился. К чему тут разговоры! Но приказ… Готовлю флаги. А командир снова:

— И не спеши. Нам торопиться некуда…

Набрал я сигнал, поднял, а те сейчас же в ответ: “Спустите свой флаг” и, конечно, опять: “Иначе открываем огонь”.

В это время из люка показался мичман Гром. Он сказал всего одно слово:

— Готовы.

Командир не ответил. Вытянул из кармана кожанки пачку “Беломора”, щелкнул пальцем по донышку. Потом протянул пачку Грому. Тот грустно улыбнулся.

— Прежде не научился, а теперь уж вроде поздно… Впрочем, давайте, — махнул он рукой и потянулся к пачке.

Командир прикурил и подал горящую спичку мичману. Они присели на корточки возле люка.

Когда папироса была выкурена, командир аккуратно затушил ее о подошву ботинка, хотел швырнуть за борт, но передумал, сунул в спичечный коробок.

— Другого выхода у нас нет, — сказал командир.

Мичман кивнул.

— Знаю… Разрешите идти?

— Иди, — сказал командир и отвернулся. Стал смотреть на море.

И снова мы с командиром остались вдвоем. Он молчал. Привалившись спиной “тумбе перископа, смотрел на болтавшиеся вдали катера. Но вот он пошевелился, что-то сказал мне. Я не расслышал, попросил повторить. Он показал рукой на восток.

Над берегом всходило солнце. Его зазубренный край уже поднялся над холмами, и все вокруг словно ожило. Сразу стало теплее.

Командир зажмурился. Мне показалось, что он застонал. Но спустя секунду я услышал его бесстрастный голос:

— Андреев, замените флаг на парадный.

Я уставился на него.

— Но для этого нужно спустить старый флаг, а фашисты подумают…

Он не дал мне закончить:

— Какое нам дело до них?! — И приказал: — Заменяйте.

Вынув из сигнальной ячейки новый флаг, я пошел к флагштоку. Флаг был огромный, шелковый. Мы берегли его и поднимали только по праздникам.

Я спустил наш старый, разлохматившийся по краям флаг и стал привязывать к фалу новый. Командир крикнул:

— Не торопись, сказано было!

На торпедных катерах засуетились. Головной катер дал ход. Следом за ним двинулись еще три. У нас за кормой они разделились на пары и стали подходить к правому и левому бортам лодки. На их мостиках и палубах было людно. Уже можно было разглядеть лица.

Я посмотрел на командира. Он вытянулся, левую руку сунул в карман, правую — за борт кожанки.

Обернулся ко мне, словно мой взгляд почуял. Наши глаза встретились. Он покачал головой — дескать, “все в порядке” — и снова повернулся к фашистам.

Лодка вздрогнула, застонало железо. То причалили катера.

Командир взял руку под козырек и торжественно, как на утреннем подъеме флага, скомандовал:

— Военно-морской флаг поднять!

Я потянул за фал. У вершины флагштока ветер подхватил и рывком развернул полотнище. Словно белокрылая чайка, взметнулось оно над морем.

Гитлеровцы, хохоча, посыпали к нам на палубу. На мостике показался первый… Это был офицер. Он тяжело дышал, сизое, без кровинки лицо его было потно, ко лбу прилипли спутанные волосы. Фашист что-то кричал, широко разевая рот.

Когда он поднялся над мостиком по пояс, командир шагнул ему навстречу и выбросил вперед руку с пистолетом. Осечка! Тогда командир размахнулся и что было сил швырнул пистолет в физиономию офицера. Тот всплеснул руками и, увлекая поднимавшихся следом за ним, полетел с трапа за борт.

Командир подскочил к люку и крикнул:

— Смерть фашистам! За Ро…

В глубине лодки ахнуло. Из люка вырвался раскаленный воздух и огонь. Палуба под ногами вспучилась, поднялась дыбом…

Юрий Васильевич откинулся на спинку кресла и провел ладонями по лицу, будто хотел стереть то страшное, что стояло сейчас перед его глазами.

Кто-то спросил тихо:

— А дальше?…

— Ничего не помню, — покачал головой Андреев. — Меня подобрали краснофлотцы-сигнальщики, их пост на маяке был. Они видели наш бой. Только один вражеский катер и успел отскочить от лодки. Два разнесло в щепки, а третий так изуродовало, что гитлеровцы сами затопили его — видно, не надеялись довести на буксире до своей базы.

— Ну, а потом? Потом что было? — перегнулся через стол молоденький старшина-оператор.

— Потом? Добрался до базы, получил назначение на другую лодку и продолжал воевать, — просто ответил Андреев.

Он взглянул на часы, хмыкнул и, поднимаясь, сказал:

— Засиделись, однако. В пять тридцать всплывать…

Нос подводной лодки зарылся глубоко в воду. Волна с завитками пены на гребне взобралась на палубу, пробежала по ней и, гулко ударившись о рубку, обдала брызгами всех, кто находился на мостике.

— Остров справа сорок! — выпалил сигнальщик, протянув руку к багряному зареву на горизонте.

Федосов, командир лодки, довольно крякнул, вытер большим платком мокрое лицо и поднес к глазам бинокль.

— Верно. Он самый!

Туман рассеялся, и теперь открылся весь горизонт. В ярко-оранжевом мареве виднелись сопки острова Четырех ветров. Облака, повисшие шапкой над их зубцами, налились багрянцем.

Солнце медленно погрузилось в океан, и тотчас колеблющиеся розовые полосы, пробегавшие по воде, поблекли и стерлись. Смеркалось. В небе одна за другой загорались звезды.

Лейтенант Карпухин не удержался, воскликнул:

— Красота какая, а?!

На его круглом веснушчатом лице в этот миг отразились и восторг и изумление. Скоро полгода службы Карпухина на Тихом океане, а он не перестает удивляться сказочно буйной мощи природы. Нет, не видал он на Черном море, где плавал прежде, таких восходов и закатов.

— Красота — это верно, только проку от нее не будет, — грубовато ответил Федосов. Он повернулся спиной к ветру, ловко прикурил папиросу и пояснил: — Шторм идет.

Карпухин огляделся, пожал плечами. Ничто: ни небо, ни море — не говорило о близкой буре. Легкий бриз обдувал лицо. Всходила луна, и темно-синее звездное небо подсвечивалось ее мирным сиянием.

Федосов перехватил откровенно недоверчивый взгляд лейтенанта и усмехнулся. Как расскажешь о десятках мельчайших признаков приближающейся непогоды? С ними знакомит опыт и только опыт. Впрочем, и барометр показывает бурю и метеостанция передала уже штормовое предупреждение.