Прибежавший на мостик Грачев взмолился:

— Нельзя больше прибавлять обороты. Двигатели работают на грани возможного.

— Так перешагните эту грань. Еще десять оборотов!

Расстояние между лодкой и кораблями противника сокращалось очень медленно. Понадобилось более часа, чтобы она, наконец, поравнялась с ними. И тут произошло непредвиденное. Летели минуты, а штурман, прильнувший к визиру пеленгатора, неизменно докладывал:

— Пеленг на конвой не меняется!… Пеленг все тот же!…

У Мариненко было такое ощущение, будто немцы, разгадав его замысел, также увеличили скорость и включились в сумасшедшую гонку. Однако мысль эта показалась ему столь нелепой, что он усмехнулся и в душе обозвал себя идиотом. Разве они позволят лодке противника идти в такой близости от себя!… Одно было теперь ему ясно — выйти в голову конвоя не удастся.

Неожиданно среди волн, там, где шли чужие корабли, вспыхнул яркий, как звездочка, огонек. Спустя миг он погас. Снова загорелся и быстро-быстро замигал навстречу подводной лодке.

— Они нас вызывают! — растерянно доложил сигнальщик.

“Обнаружили!” — Мариненко судорожно сжал пальцами поручень. Мозг лихорадочно искал выход из создавшегося положения. С удивительной четкостью и быстротой он подсказывал решения, одно за другим. Все не то!… Вдруг искрой сверкнула мысль. Она была до дикости простой, и это пугало. “Бред!… Сумасшествие!” — подумал Мариненко и тут же понял: действовать иначе нельзя! План атаки сложился мгновенно. Мариненко бросился к визиру надводной стрельбы и самозабвенно прокричал слова команды:

— Право на борт! Курс прямо на конвой! Торпедные аппараты …товсь!

Нос подводной лодки стремительно покатился вправо. Волна с силой ударила в борт и обрушилась на мостик. Мариненко на мгновенье потерял конвой из виду, но — почти сразу снова нашел его. Оттуда по-прежнему мигал огонек сигнального фонаря.

— Что они пишут? — не отрываясь от визира, спросил Мариненко.

— Только три буквы: червь, добро, живете, — ответил сигнальщик. — Наверное, позывные запрашивают. За своих, видать, приняли.

— Отвечайте им.

— Что?… Что отвечать.

— Что-нибудь, все равно что. Хотя… Сигнальте им те же три буквы… Ну, живей же, старшина! Не медлите!

Старшина с ловкостью белки взобрался на тумбу перископа и, направляя луч в сторону конвоя, быстро застучал клапаном фонаря.

Огонек на горизонте погас. Пауза была долгой. Но вот он вспыхнул снова и замигал быстрее прежнего.

— Психуют, собаки, — злорадно прошептал Мариненко и представил себе, как мечутся в эти минуты на мостиках своих кораблей фашистские командиры. Открыть огонь не решаются — вдруг свой, и близко к себе подпустить боятся — что, если чужой? “Минут бы десяток еще”, — прикинув расстояние, как о несбыточном, подумал он.

Все его существо без остатка охватило знакомое уже и ни с чем не сравнимое чувство. В нем, казалось, напряглась струной каждая жилка. Нет, это не был азарт игрока, поставившего все на карту. Это чувство порыва и необыкновенной ясности сознания ведомо лишь настоящим бойцам: парашютисту перед прыжком с крыла самолета; солдату, поднимающемуся в штыковую атаку; пилоту, сошедшемуся на вираже лоб в лоб с врагом.

Расстояние до конвоя заметно сократилось, и теперь Мариненко мог различить в визир даже его строй. Стрелять торпедами было нельзя, хотя дистанция и позволяла дать залп. Корабли охранения, двигавшиеся гуськом друг за другом, прикрывали лайнер от лодки, точно стеной.

Над волнами, оставляя в черном небе искрящийся след, взмыла ракета. Она повисла между кораблями конвоя и лодкой, осветив море мерцающим неживым светом. Один из кораблей охранения стремительно покатился вправо, поворачивая на лодку. Ослепительно ярко сверкнули огненные языки. Казалось, вспыхнуло море. Звуки выстрелов слились в могучий незатихающий грохот.

“Разобрались все же”, — спокойно, будто о чем-то постороннем, подумал Мариненко.

Между кораблями, наконец, появился просвет. Он быстро ширился. Нос “Вильгельма” наползал на серебряную нить визира. Когда он коснулся ее, Мариненко сжал кулаки и торжествующе выкрикнул:

— Залп!

Противник был где-то близко. Гидроакустик отчетливо слышал шумы винтов нескольких кораблей. Но сколько ни всматривался в перископ командир “Щ-404” Макаренков, он их не видел. Над морем держался густой туман. Северный ветер срывал с вспененных гребней брызги; Макаренкову казалось, что он ощущает на своем лице их холодные колючие удары.

Чувство беспомощности перед могучими силами природы бесило командира. Атака срывалась. Еще несколько минут, и, если не случится чуда, быстроходные вражеские корабли оторвутся от лодки. А тогда их уже не догнать…

И тут… Нет, нет! Чудес на свете не бывает…

Порывистый ветер изменил направление, начал разгонять туман. Глазам Макаренкова открылась неровная линия горизонта и на ней группа фашистских кораблей. Они четко проектировались на фоне серого, будто отсыревший брезент, неба.

Макаренков пересчитал корабли: большой, низко сидящий в воде транспорт охраняли два тральщика, эскадренный миноносец и четыре сторожевика. По конвою видать, цель не простая, с ценной начинкой.

“Щука” незаметно подбиралась к транспорту. Дважды гитлеровские сторожевики стремительно проносились над ней, заполняя отсеки оглушительным грохотом и гулом.

— Похоже, будто под мостом сидишь, а сверху поезд несется, — с опаской косясь на подволок, шепнул Камышеву трюмный Инюткин.

Торпедист Сергей Камышев, плечистый, высокий, с открытым улыбчивым лицом и чистыми голубыми глазами, усмехнулся, быстрым движением поправил пилотку.

— Похоже-то похоже, да только тут чуток пострашней.

Отрывисто прогудел ревун. Торпедисты замерли в ожидании команды. Сергей утопил в широких ладонях рукоятки стрельбового устройства. Он слышал, как гулкими ударами бьется в груди сердце, по спине поползла струйка горячего пота.

Мелодично тренькнули указатели торпедного автомата. Блестящая стрелка стремительно обежала разбитый на секторы круглый циферблат и уперлась острием в кричащее слово “залп”. И тут же из переговорной трубы послышался властный голос командира подлодки:

— Залп!

Камышев рванул на себя рукоятки. Шипение сжатого под большим давлением воздуха, щелчки откинувшихся курков торпед на короткое время поглотили остальные звуки. И все же сквозь шум пробился тревожный выкрик торпедиста Дорохова:

— Торпеда сработала во втором аппарате. Вышла не полностью!…

Едко запахло жженой резиной и керосином. Ядовитое облако синего дыма быстро расползалось по отсеку. Сергей, бросившийся к торпедному аппарату, заметил, как побледнел лейтенант, командир боевой части.

Лодку сильно встряхнуло. В отсеки порвался рокочущий гул взрыва. Это в борту фашистского транспорта рванула точно пущенная торпеда. Ее басовитый рев был знаком морякам “Щуки” — они совершали четырнадцатый боевой поход и не впервые встречались с врагом.

Корабли охранения заметались вокруг тонущего транспорта. Невдалеке от “Щуки” оглушительно ухнули первые глубинные бомбы. Камышев невольно передернул плечами; во рту у него пересохло, глаза опустились к палубе, чтобы не встретиться с растерянными взглядами товарищей.

Подводники ожидали новых ударов. Но их больше не было. Противник, видимо потеряв лодку, прекратил бомбежку. Однако гидроакустик непрерывно докладывал командиру, что слышит шумы винтов. Потом и шумы смолкли. Наступила тревожная тишина. Она была во сто крат тягостнее и тяжелее грохота глубинных бомб.

“Нет, они где-то здесь, притаились и висят безмолвно над лодкой. Надеются, что мы простачки, поверим тишине и высунем нос на поверхность, — подумал Макаренков. — Здесь оставаться нельзя: не очень-то поманеврируешь на мелководье. Надо уходить в открытое море. Но как?… Через минное поле?…”