Матрос надел маску и приблизился к люку. Черный проем дохнул ему в лицо угрожающе разверстой пастью. Трюм, в который он еще недавно спускался без опаски, сейчас казался бездонным. Никушев попятился и замер, не в силах сделать и шага вперед.

— Давай! — подстегнул его голос Андрея. Матрос оглянулся, но не сдвинулся с места.

Ото всей его костлявой фигуры с выпирающими лопатками и угловатыми, сникшими плечами исходила такая растерянность, такая безнадежность, что Андрей с трудом подавил в себе желание пожалеть матроса.

— Позвольте мне? — пришел на выручку другу Завьялов.

Андрей даже не посмотрел в его сторону. Вплотную придвинулся к Никушеву и властно приказал:

— Марш в трюм! Живо!

Никушев натянул на голову маску, послушно опустился на корточки и скрылся в темноте.

Аккумуляторная батарея фонаря села, и работать пришлось впотьмах. Вот когда Андрею пригодилось знание отсека! В полной темноте он как при дневном свете. С помощью Никушева ввернул один конец тонкого медного шланга в воздушный резервуар торпеды, другой — в колонку воздуха высокого давления и открыл нужные вентили. Шланг задрожал, забился под напором взревевшего воздуха.

Спустя несколько минут матросы доложили:

— Торпедный аппарат готов к выстрелу!

Андрей стиснул потными пальцами стрельбовую рукоятку.

— Ну! Давай! — выкрикнул нетерпеливо Завьялов.

“Что же ты?” — подогнал себя Андрей и всем телом навалился на рукоятку.

Шипенье воздуха и короткий щелчок внутри аппарата слились с восторженным выкриком матросов:

— Торпеда вышла!…

Путь на поверхность — к солнцу, к жизни — был открыт!

И тут выяснилось неожиданное: оба матроса не умели плавать.

— Как же это вы, морячки? — ахнул Андрей.

— Да так вот… не сподобились, — развел руками Завьялов, виновато объяснил: — Степные мы, к большой воде не привычные.

— Да ты не гляди, что пловцы мы аховые. Небось бережок увидим — сразу сил прибавится, — перебил его Никушев. — А что? Дотянем как-нибудь. Нам бы только наверх выкарабкаться.

— К тому же и эта штуковина поможет, — Никушев щелкнул пальцами по заполненному воздухом дыхательному мешку. — При такой поддержке колун и тот не потонет.

Андрей задумался, покрутил головой:

— Нет, не гоже так. Мало ли что там, наверху. Может, шторм, а может, и фашисты поджидают. Сам пойду.

— Са-ам? — потерянно протянул Никушев. — А мы-то как же? Одни здесь… останемся?

— Почему одни? Вдвоем, — невесело пошутил Андрей.

Но шутку не приняли. Завьялов, отвернувшись, сказал:

— И то правда. Иди, старшина. Иди. Ни к чему всем троим… Ни к чему.

Андрей до боли закусил губу.

— Вот, значит, как вы обо мне, о своем командире, о товарище? — медленно проговорил он. — Вас, выходит, брошу и шкуру свою кинусь спасать? Так?…

Матросы молчали. Андрей протянул в темноту руку, сжал локоть Завьялова.

— Я пойду. За помощью пойду, за лодкой. Только вы меня ждите. Как бы трудно ни было — ждите… Тебя это особо касается, Саня, слышишь? — добавил он после небольшой паузы, впервые назвав Никушева по имени.

— Слышу… чего уж тут, — глухо отозвался матрос. — Иди. Будем ждать. До упора будем ждать, пока сил хватит…

Все дальнейшее происходило в полном молчании.

Андрей разделся, свернул одежду, аккуратной стопкой положил ее на одну из коек. Завьялов подал ему спасательный аппарат, помог пристегнуть лямки, Никушев принес пистолет. Проверив патроны в обойме, Андрей сунул пистолет за ремень снаряжения.

Когда все приготовления к выходу на поверхность были закончены, Андрей взял в руки буек с пятидесятиметровой бухтой троса и полез в осушенный после выстрела торпедный аппарат. В трубе было сыро и пахло жженым порохом. Где-то рядом забулькала, зажурчала вода. Она прибывала медленно, вгрызаясь в тело ледяными шипами. Холод вначале сковал его, потом заставил корчиться. Быстро возросшее давление дикой, ни с чем не сравнимой болью сдавило голову. Нет, кажется, больше не выдержать!… Но он выдержал и только сильнее впился зубами в резиновый загубник маски. Над головой послышались три глухих удара. Все в порядке, передняя крышка торпедного аппарата открыта. Он ответил на сигнал трижды, стукнув рукояткой пистолета по трубе, подождал немного и, двигая перед собой буек, пополз вперед.

…Лодка осталась далеко внизу, и лишь тонкая ниточка буйрепа связывала теперь с ней Андрея. Словно заведенная кукла, он перебирал руками, отсчитывая пройденный путь по узлам, навязанным на буйрепе. Делал короткие остановки для отдыха, менял кислород в дыхательном мешке и снова двигался дальше. Где-то на середине пути буйреп резко рвануло и стало раскачивать из стороны в сторону, с каждым махом быстрее и быстрее. Вода подхватила, как соломинку, невесомое тело Андрея и подбросила кверху. Вцепившись обеими руками в 6yfipcn, переплетя вокруг него ноги, он не дал выбросить себя на поверхность. Но размахи качки становились все резче и шире. Будто маятник, раскачивался в зыбкой бездне Андрей.

Последний отрезок подъема оказался самым трудным. Все внутри Андрея кричало: “Живее наверх — к воздуху, к свету!”, а страх перед кессонной болезнью заставлял ползти по-черепашьи, делать немыслимо долгие остановки для смены воздуха. Когда он с ужасом подумал, что конца его подъему, видно, не будет, пальцы проткнули тонкую пленку воды, и он почувствовал на них теплое дыхание ветра.

На поверхности была ночь. Небо закрывали рваные тучи, и только далеко, у самого горизонта, ярко мерцало несколько звезд. Не выпуская из рук буйрепа, Андрей перекрыл кран подачи кислорода и сбросил маску. От пьянящего воздуха у него закружилась голова.

Море было неспокойно. Буй с вцепившимся в него человеком то стремительно взлетал кверху, то скатывался к подножиям огромных валов. Сквозь просвет в тучах ненадолго глянула луна, и Андрей увидел берег. Черно-серая полоска земли звала, манила к себе. В посвисте ветра Андрею слышался то нежный, вкрадчивый, то громовый голос. Он, этот голос, уговаривал, молил, приказывал: “Брось же этот проклятый буек, Андрей. Ну, брось его! Берег не так уж далеко. Гляди, вот он…”

Волна накрыла Андрея с головой, повлекла вниз. Но море не хотело принимать его, оно выталкивало Андрея на поверхность, старалось оторвать руки от троса.

С вершины зыбкого водяного холма, куда его зашвырнуло вместе с буйком, он снова увидел берег. Сейчас земля показалась ему очень далекой, недосягаемой. Грудь обожгло холодом. Так бывает зимой, когда, выйдя из жарко натопленной комнаты, глотнешь порцию морозного воздуха.

Нет, это не было страхом. Подобное чувство хорошо знакомо спортсменам и солдатам. Оно появляется у парашютиста перед броском с крыла самолета; его знают лыжники, готовящиеся к прыжку с трамплина, бегуны, ожидающие выстрела стартового пистолета, и бойцы, по сигналу командира поднимающиеся в штыковую атаку. Природа этого чувства сложна. Оно не может заставить человека отказаться от задуманного, но в то же время заставляет чаще биться сердце и быстрее гонит кровь по жилам; от него холодеют руки и вырастает упрямая решимость победить. Андрей был уверен, что доплывет; он не мог не доплыть. Так было нужно! И если бы волны были во сто крат яростней, а расстояние до берега втрое, впятеро больше, он все равно ринулся бы навстречу далекой полоске земли. Так было нужно!…

Не выпуская из рук буйрепа, Андрей лег на спину, чтобы отдохнуть и отрегулировать дыхание. Потом перевернулся на грудь, с силой оттолкнулся от буйка и поплыл к берегу.

Он плыл размашистыми саженками, затем экономным брассом. Когда усталость и холод одолевали его, ложился на спину и, отдыхая, разминал вздувшиеся буграми мышцы на ногах. Ветер-береговик сбивал с направления, швырял в лицо пригоршни тяжелых брызг, волны мяли, тискали, избивали тело. Отфыркиваясь и отплевываясь, он клял и море, и ветер, и волны. Сколько он плывет — полчаса, час, два, — Андрей не знал. Тучи скрыли луну, и земля теперь едва различалась в темноте. Временами ему казалось, что потерял ориентировку, тогда со страхом ожидал он очередного вала, с вершины которого можно было рассмотреть берег. Но больше всего Андрей боялся, что его отнесет в сторону и потом он не сумеет отыскать буек среди волн.