Литмир - Электронная Библиотека

14

Митико стояла в прихожей у груды свертков. Все это принесли трое мужчин и, как она ни отказывалась принять, оставили. Один из них -- тот, с усиками, которого она встретила тогда в отделе Кадзи. Он без умолку говорил, угодливо улыбался, расточал приторные и косноязычные любезности ей и Кадзи, нагло шарил глазами по ее фигуре. Как приехал Кадзи, говорил он, рабочие стали лучше работать. Благодаря Кадзи и у них, подрядчиков, работа пошла гладко. Есть, конечно, кое-какие мелочи, которые, может, не нравятся господину Кадзи, но все же они просят его "не покидать их и руководить ими как следует..." Митико слушала, ежилась под бесцеремонными взглядами и ждала, когда они наконец уберутся. Они принесли большой пакет сахара, две трехлитровые бутыли саке, мешок муки и три куска полотна. В пакет с сахаром они сунули пухлый конверт. "От Усиды, Кобаяси и Канэды" -- было написано на нем. Она осторожно открыла конверт и тут же положила назад. Там было пять новеньких ассигнаций по сто иен. Она испугалась, хотя механически подсчитала, что это больше четырехмесячного оклада Кадзи; даже с надбавкой за работу на производстве все равно больше трехмесячной получки. А для бывшей машинистки Митико это был целый капитал! Но что скажет Кадзи? Он вспылит: "Зачем приняла?" Она действительно виновата. Могла бы выпроводить их. Пусть даже сахар по нынешним временам драгоценность. Кадзи так любит сладкое, а из этого сахара и муки можно приготовить уйму вкусных вещей. Полотно теперь тоже редкость. Ведь придет время, когда оно понадобится... А на бутыль с саке будут с вожделением смотреть все сотрудники отдела, когда она и Кадзи пригласят их на новоселье. Вопрос только в том, как на все это посмотрит сам Кадзи... Вечером Митико пошла встречать Кадзи. С маленькой улочки, соединявшей разбросанные по роще домики японского персонала, сквозь деревья просматривались светло-кремовая стена и красная крыша их дома, и это зрелище неизменно наполняло душу Митико счастливой гордостью. Кругом росли акации. Как чудесно они пахнут! И как чудесна жизнь вообще! Как счастлива она, Митико. Она любит эту узенькую улочку, любит свой дом, эту необычную жизнь в горах. И если сейчас, в эту минуту, ей чего-то не хватает, так только одного -- Кадзи, чтобы он был рядом, и чтобы она могла пойти с ним по этой улочке навстречу косым лучам, пробивающимся сквозь деревья, и выйти на открытый склон, откуда видно, как садится за гору огромное багровое солнце... По утрам Кадзи трудно разбудить: сколько его ни тряси, сколько ни целуй, он не хочет просыпаться и бормочет: "Еще пять минут", "еще три минуты..." Затем он вскакивает, на ходу проглатывает завтрак и мчится на рудник, словно ее, Митико, не существует, а возвращается, когда роща уже тонет в ночном мраке... Но все равно она счастлива. Она готова ждать. Ждать каждый день. Ждать сколько угодно. Он пошел на эту работу ради того, чтобы они были вместе, и она будет ждать. По улочке от рудника потянулись служащие. Митико поспешила домой и принялась готовить ужин. На душе стало неспокойно. Ей надо было сию же минуту сказать Кадзи что-то очень важное, хоть она и не знала, что именно. Она понимала, что ее гнетет; это, конечно, подношения, эти свертки в передней, которые она осмелилась принять. Один за другим мимо окон проходили соседи. А Кадзи все не было. Лучи заходящего солнца роняли на землю сквозь ветви акаций последние яркие блики. Сумерки здесь, в горах, поднимались с земли, как легкий туман, неверный, бледно-сиреневый, а потом все вдруг тонуло в густой тьме. С тревожным криком пролетела запоздалая птица. В рощу прокрадывалась ночь. С каждой минутой сгущается мрак и наконец становится таким плотным, что поглощает все -- и силуэты деревьев и тени прохожих... Сладкая грусть овладевает Митико в эти мгновения. Ей и больно и радостно ждать, считать эти минуты, часы ожидания. Трепетно сжимается грудь. Это душа рвется куда-то далеко, за своей мечтой из серых будней... Митико направилась вниз, к конторе рудника. Вот сейчас покажется Кадзи. Она подбежит к нему и обнимет. И Кадзи забудет, как он устал, а Митико -- как грустила и ждала его. Она пристально вглядывалась в темную дорогу и так добрела до самой конторы. В помещении отдела рабочей силы горел свет. В огромной комнате сидели Кадзи и Чен. Остальные давно ушли. -- Иди домой, Чен,-- предложил Кадзи.-- Дома тебя, наверно, заждались. Отщелкав на счетах очередную выкладку, Чен улыбнулся: -- Э-э, матушка только рада сверхурочной работе -- получка будет больше. Поденная ставка у Чена была полторы иены, хотя работал он лучше, чем японцы, которым платили две с половиной. Пожалуй, даже лучше самого Кадзи, у которого только основной оклад был сто двадцать иен. Почерк, во всяком случае, у Чена был красивее, а в работе на счетах с ним никто не мог сравниться. Если бы лозунг "сотрудничества пяти наций", провозглашенный при создании Маньчжоу-Го, получил настолько широкое толкование, что его можно было трактовать как "равенство наций", да еще при равной оплате за равный труд, Кадзи, вероятно, охотно поменял бы местами Фурую с Ченом. - Без сверхурочной работы не прожить? - Никак. На паек ничего не дают, кроме гаоляна и жмыхов. А потом, матушка копит деньги -- хочет перед смертью съездить на родину в Шаньдун в хорошем платье. Чен застенчиво улыбнулся, аккуратно сложил папки с бумагами и положил их на стол Кадзи. - Еще будет что-нибудь? - На сегодня хватит. Иди домой, пожалуйста. Меня не жди. Чен начал убирать со стола. -- А почему матушка так стремится на родину? Чен пожал плечами. - Когда покойный отец приехал сюда из Шаньдуна, мать примчалась за ним. Ее старшая сестра будто бы очень рассердилась: зачем ей нужен нищий жених? Но покойный отец, когда матушка приехала к нему, послал в Шаньдун выкуп за нее -- пять иен. Правда, муж старшей сестры требовал пятьдесят, но у отца не было таких денег, и он послал только пять... Тогда из Шаньдуна в Маньчжурию народ валом валил, вот и отец поехал. Все-таки молодец, хоть пять иен сумел послать, правда? - И давно вы здесь? - Давно. Отец на этом руднике и погиб. Пока он был жив, матушка все бранила его, кричала, что мужчине, который не может прокормить семью, нечего коптить небо. А когда он умер, заболела. С тех пор никак не поправится... Это со всеми женщинами так бывает? Кадзи пожал плечами. - Матушка мечтает приехать домой в хорошей одежде и рассказать, будто отец разбогател в Маньчжурии, а я стал важным чиновником и выстроил себе огромный дом, --продолжал Чен. Он поклонился и уже у дверей спросил: -- Передать вашей супруге, что вы задержитесь? - Нет, я сейчас тоже пойду. Чен ушел. Кадзи провел рукой по вспотевшему лбу, по щекам. Под рукой зашуршала небритая борода. Он подумал: вот он сидит и правит судьбами десяти тысяч таких, как отец Чена. Может, этим десяти тысячам даже еще хуже, чем было отцу этого паренька. Многие ли из них способны выложить пять иен, чтобы купить себе жену? Он сейчас пойдет к своей Митико. "Ну-ка, что тебе сегодня подадут на ужин?" -- всплыла перед глазами ехидная физиономия Окидзимы. Да, кусок или даже два куска жареного мяса. И овощной салат... Окидзима сидит дома и пьет пиво. Кадзи представил себе, как жена Окидзимы наливает ему пиво. А Чен хлебает со своей матерью похлебку из соевых жмыхов и жует соленую репу... Нет, Кадзи не покупал Митико за пять иен. Он не платил ничего. Он предложил ей вексель -- многообещающее будущее супруги молодого служащего огромной фирмы, а в придачу премию -- любовь... Отец Чена этого сделать не мог. Чен, вероятно, тоже не сможет до тех пор, пока он под властью японцев... Но ведь война еще не кончилась, ведь может случиться, что как раз у сыновей Кадзи не окажется и пяти иен. Будет ли Чен тогда думать о нем так, как сейчас думает Кадзи? Он погасил свет и вышел из конторы. Луна заливала ясным и прозрачным сиянием пустую площадь. Не успел он сделать и нескольких шагов, как от столба отделилась тень и метнулась к нему. В лицо пахнуло знакомыми духами. -- Ты меня испугала! -- Кадзи крепко обнял жену. Они медленно шли к дому. И Кадзи неожиданно для себя опросил, что у них сегодня на ужин. - Угадай! - ...Жареное мясо и салат? - Нет, керри. А тебе хотелось жареного мяса? - Да нет, это я просто так. Я очень люблю керри. - Я могу приготовить мясо. - Нет, я не к тому,-- сказал он, припоминая выражение лица Окидзимы. -- Я просто подумал, могут ли люди, у которых на ужин жареное мясо и всякие салаты, сочувствовать тем, у кого нет ничего, кроме соленой репы. Одни говорят -- сочувствовать можно и нужно, а другие возражают: такое сочувствие все равно что ломаный грош, на который ничего не купишь. Митико промолчала. -- Н-не знаю...-- неуверенно сказала она чуть погодя. - Но отдавать другим свой ужин я бы тоже не стала. Кадзи кивнул. Да, пожалуй, правда. Ведь Окидзима пьет свое пиво, не думая ни о чем. А Кадзи хоть и думает, но с аппетитом ест свое жаркое. И все же неверно, что не стоит думать о тех, у кого нет жаркого, если у тебя оно есть. Окидзима неправ. -- Не смей думать, слышишь! -- повелительно шепнула ему Митико.-- Ты уже вышел из своей конторы, ты мой! Теплый, сладостный ночной воздух овевал их, когда они поднимались по горной дороге. Запах молодой листвы кружил голову. Кадзи овладело неудержимое, жадное желание. -- Ты чувствуешь, какой здесь аромат? Прильнув к нему, Митико запрокинула голову, как бы желая подставить лицо лунному сиянию, и опустилась на траву, увлекая его за собой... ...Уже у дома она вспомнила, что не рассказала Кадзи о дневных гостях. Пятьсот иен, сахар, мука, полотно... Кадзи молча слушал. Митико искоса поглядывала на него: в свете луны лицо его казалось бледным и гневным. - Ты сердишься? - А ты собираешься принять все это? -- резко спросил Кадзи. - Вовсе нет.-- Митико покачала головой. Ей самой ничего не нужно. Ей хотелось доставить удовольствие Кадзи. Она рада любой мелочи, которая украшает их жизнь. А больше ей ничего не нужно. -- Хочешь, я завтра отнесу все обратно? - Не надо, я сам верну. Завтра придется вызвать всех троих. Наглецы! За кого они его принимают? Урвали по лишней иене со своих рабочих и мечтают подкупить его, развязать себе руки! Чтобы он не мешал им выжимать соки из этих горемык. Мука и сахар взяты, конечно, из продовольственного склада. Они в сговоре с Мацудой. Мацуда ведает рабочими пайками. На каждого рабочего отпускаются жалкие крохи, но для десяти тысяч набирается не так уж мало. Украсть мешок муки и килограмм-другой сахара для них сущий пустяк. Они хотят подкупить его продуктами, отнятыми у голодных!.. Все, все краденое! Саке -- со склада какой-нибудь воинской части, полотно -- из скудных норм, отпущенных на всю округу. Ох, за какого же дурака они его принимают! Кадзи взглянул на Митико. -- Прости меня,-- тихо сказала Митико. Кадзи молча прижал ее руку к себе. У калитки Кадзи остановился. Митико подняла голову, лежавшую на его плече. В двух шагах от них, слабо освещенный светом фонаря, стоял коренастый мужчина. Он двинулся к ним. Кадзи узнал Окадзаки. - Еще только с работы? Я тоже,-- сказал тот, косясь на Митико. Хлыст шелкнул по кожаным крагам. - Что-нибудь срочное? -- сухо спросил Кадзи. - Да, вроде того. Хочу тебя кое о чем спросить. Мне передали, будто тебе не понравилось поведение моих помощников, и ты грозился не давать нам рабочих. Это правда? Кадзи не отвечал. -- Ну так как же? -- хлыст снова свистнул по крагам. -- Грозился? Мне грозил? Митико вздрогнула. Если он замахнется на Кадзи, она заслонит мужа грудью. - Вам хочется услышать об этом именно сейчас? - А как же, даром я, что ли, тащился сюда. Это служебное дело, господин Окадзаки, лучше отложить его до завтра. Митико понравилось, как говорил Кадзи -- спокойно, мужественно. Окадзаки насмешливо улыбнулся и снова покосился на Митико. Аппетитная бабенка! Этот молокосос слоняется всюду со своей зазнобой. А у него, Окадзаки, в молодые годы руки были в мозолях -- он работал как вол. И этому белоручке рано разговаривать с ним как с равным! -- До завтра! Понимаю, хочешь уклониться от ответа! Еще бы, кому приятно показывать свою слабость перед молодой супругой... -- В чем она проявилась, моя слабость? - Тогда отвечай, как подобает мужчине. -- Ты чего тут разорался! -- с внезапной яростью крикнул Кадзи и, повернувшись к Митико, кивнул на дверь. -- Иди домой! Митико метнулась к дому. Она остановилась у дверей и прижала руки к трепещущей от волнения груди. Позвать кого-нибудь? -- подумала она, но в широких плечах мужа, видневшихся над калиткой, чувствовалась такая уверенность, что она успокоилась. Не спуская глаз с Окадзаки, Кадзи прикидывал, куда бить. Торс у Окадзаки как скала, но ноги казались не особенно устойчивыми. Если набросится -- подножка и удар слева, решил Кадзи. А что дальше? Завтра разразится скандал. Директор, конечно, будет защищать Окадзаки... И все же у Кадзи чесались руки: в этом громиле для него воплотились все надзиратели в шахте со злобными физиономиями человеконенавистников, и бывший ефрейтор Ониси из исследовательского отдела, и... - Я сделал вашему помощнику замечание,-- спокойно заговорил Кадзи, -- он нагрубил мне. Я здесь новый человек, но оскорблять себя не позволю! Согласитесь, нельзя контролировать использование рабочей силы, если не имеешь права призвать к порядку надзирателя. - Попросись по совместительству, хлебни нашего. - Ну что ж, если вы подадите в отставку, я, пожалуй, соглашусь. Окадзаки свирепо хлестнул по крагам. -- Расхрабрился ты не в меру. Послушай меня, не пожалеешь. Тебе не хуже моего известно, как нажимают сейчас на добычу руды. Ну что тут особенного, если рабочий получит раз-другой по морде? Ведь самое главное -- побольше руды добыть, чтобы войне помочь, так или не так? Хочу узнать твое мнение: что важнее, руда или рабочие? А? Окадзаки торжествующе вращал белками. Он был уверен, что припер противника к стене. Кадзи оглянулся на Митико. Она замерла у двери. -- Я вообще не позволяю себе так рассуждать,-- сухо ответил Кадзи. -- Не допускаю несуразного противопоставления человека руде. Берегите человека -- и руды будет больше. Почему эта простая истина не приходит вам в голову, не могу понять. Окадзаки колотил хлыстом по крагам. Словно только это и помогало ему подавить в себе желание обить Кадзи с ног. - Скоро поймешь. Только предупреждаю, Окадзаки -- мужик крепкий, сшит, как говорится, на совесть. Вкручивай, что хочешь, я не умею по-вашему: ах, ох, так точно, покорно благодарю! Нет уж, не выйдет! Не стану я слушать твои ученые рассуждения. Не знаю, у кого ты их там нахватался. У меня свои взгляды. Двадцать лет я до них доходил, в самом нутре сидят, и менять их не собираюсь. И дальше буду делать по-своему, а не как вашему брату хочется! Запомни! -- Хорошо, запомню. Задумчивое лицо Кадзи в лунном свете казалось синеватым. - Запомню,-- повторил он.-- Но тоже буду поступать по-своему! - Так-таки будешь? -- Окадзаки взял хлыст в обе руки и, поднеся к лицу Кадзи, согнул его, как лук. Митико уже хотела рвануться и бежать на помощь. - И перед директором подтвердишь? -- услышала она. - Если угодно -- пожалуйста. - Ладно. Окадзаки повернулся и широким шагом пошел прочь. Послышался резкий свист хлыста и треск падавших под его ударами веток. Еще долго стучали его тяжелые шаги. Затем они стихли, и на улице снова воцарилась тишина. Митико подбежала и положила дрожащие руки на грудь Кадзи. - Ну? - Двадцать лет доходил, подумаешь! Двадцатилетний опыт зверства и насилия! А я затем сюда и приехал, чтобы поломать весь этот опыт! - Отвратительный тип! - Ничего! Я своего добьюсь! Кадзи произнес это, стиснув кулаки, словно клятву. Хотя сам не понимал, чего именно он собирается добиваться.

8
{"b":"232572","o":1}