5

- Так это же просто замечательно! Кадзи поднял глаза на Кагэяму. Они сидели в "отдельном кабинете" -- закутке, полуприкрытом от общего зала занавеской. Сизый табачный дым висел над переполненным залом. Дикая музыка, визг женщин, грубые голоса мужчин -- все сливалось в один невообразимо оглушительный рев. Кадзи не расслышал и наклонился к Кагэяме. - Я говорю, когда фортуна манит в свои чертоги, люди не отказываются! Так не бывает. - Фортуна! Еще неизвестно. Хотя, конечно, предложение соблазнительное,-- согласился Кадзи. У стойки субъект с внешностью "маньчжурского бродяги" -- так называли японских подданных, подспудно укреплявших позиции отечества в этом крае еще задолго до его открытой оккупации,-- наступал на официантку и орал: -- До чего ж ты мне понравилась, красотка! Питаю к тебе нежные чувства! Он терся о шею женщины щетинистой физиономией, она вырывалась и отталкивала его, прижавшись к стене. Стена была увешана плакатами с патриотическими призывами: "Доведем священную войну до победного конца!", "Вознесем моления о неизменности военных удач!", "Да здравствует победа великой императорской армии!", "Воспитывай в себе воинский дух, увидел врага -- убей!", "Сто миллионов, встаньте, как один!". Хозяин кафе развесил плакаты на видных местах, они должны были свидетельствовать, что он тоже стремится отдать свои силы делу победы великой Японии. Отхлебнув сакэ, Кадзи поднял глаза на стриженую голову Кагэямы. - Знаешь, чего я боюсь? Если меня освободят от армии, я могу забыть обо всем на свете: какое мне будет дело до того, что идет война? Ведь, честно говоря, я избегаю военной службы из чисто эгоистических побуждений... - Ну и что же? Один ты такой, что ли? В отделе личного состава, например, все до одного устроили себе броню, и каждый -- ради спасения собственной шкуры. Нечего скромничать и некого особенно благодарить. Кадзи кивнул. "Бродяга" у стойки снова атаковал официантку. Ей удалось выскользнуть из его объятий. С пронзительным визгом она влетела за занавеску, где сидели Кадзи и Кагэяма. У нее было лицо девочки-подростка, не вязавшееся с фигурой взрослой женщины. "Бродяга" и не собирался преследовать ее. Он оглушительно хохотал и, поводя налитыми кровью глазами, выбирал себе новый объект. Кагэяма усадил женщину себе на колени и принялся как ни в чем не бывало любезничать с ней. "Пусть,-- подумал Кадзи.-- Пусть его насладится последней ночью вольной жизни". Он решил уйти и не мешать им. - А ты забирай Митико и отправляйся в свой Лаохулин,-- сказал Кагэяма.-- Правильно, девочка? - Его возлюбленную зовут Митико? Она красивая? -- Еще бы! А для него -- самая красивая на свете. Кадзи даже не улыбнулся. - Я все думаю,-- заговорил он,-- есть ли у меня моральное право браться за эту работу. Ведь я просто откупаюсь от армии. - Опять! -- протянул Кагэяма.-- Ну не может человек успокоиться, пока не осложнит все на свете и не вывернет себя наизнанку. - Не болтай чепухи.-- Кадзи помрачнел.-- Начальник отдела -- хитрец. Он отлично понимает, как далеки мои предложения от жизни; он просто хочет использовать меня как буфер. Чтобы удержать в повиновении свое стадо, пастухи прибегают обычно к помощи овчарок, вот в чем суть вопроса! Скажи, за какие заслуги мне сулят освобождение от фронта? Какой ценой должен я заплатить за это? Привести в повиновение тысячи рабочих, так? Стать овчаркой? -- Вот сентиментальный гуманист нашелся, просто загляденье,-- рассмеялся Кагэяма, ссаживая женщину с колен.-- Не прочь приласкать тебя, красотка,-- обратился он к ней,-- но сначала мне нужно поговорить с приятелем. Приходи попозже, ладно? И он легким шлепком выпроводил женщину. Бросив недовольный взгляд на Кадзи, она вышла. - Для гражданина воюющей державы, намеренного активно протестовать против войны,-- продолжал Кагэяма,-- есть только одно прибежище -- тюрьма, заключение, причем пожизненное, гарантирую. Насколько я понимаю, на это у тебя, как, впрочем, и у твоего покорного слуги, смелости не хватит? - Нет, не хватит... Не хватит, повторил про себя Кадзи. И отрицать этого нельзя. Конечно, жизнь во имя идеи, жизнь, полная опасностей и риска, прекрасна и благородна. Кто этого не знает! Но никуда не денешься от того факта, что у него, Кадзи, на такую прекрасную и благородную жизнь мужества не хватило. -- То-то и оно! -- И Кагэяма продолжал: -- Жили-были два честных студента. И такие они были пылкие и смелые, что не побоялись в атмосфере военной истерии посвятить себя политическому просвещению и антивоенной пропаганде в университете, среди одураченных однокашников, которым головы брили по приказу начальства. Но не успели они развернуться, как их заграбастала охранка. Их таскали из одного кабинета в другой, пришивали обвинения, грозили карами, а в конце концов выставили вон, не отдав даже под суд. И начали они тогда ломать головы над одной только задачей -- как избежать хотя бы непосредственного участия в агрессивной войне. Едва окончив университет, они уезжают за море, потому что в колониях больше возможностей увильнуть от мобилизации, и поселяются в крупнейшем промышленном центре. Это основной оплот японского империализма. А они служат здесь, и хоть бы что! Так два молодых героя, два противника войны, выродились в ничтожных торгашей своей совестью... Я-то просто вел беспутную жизнь и не стесняюсь в этом признаться. Вот пересплю последнюю ночку с этой бабенкой, а завтра отправлюсь на фронт в качестве предмета широкого потребления для вражеских пуль.-- Кагэяма расхохотался.-- А ты прилип, как промокашка, к своему столу и превратился в обыкновенного клерка. Не лишенного, говорят, способностей и подающего надежды. Да-да, нравится это тебе или нет, но ты стал самым заурядным клерком. Правда, добросовестным, поэтому тебе и кидают подачку в виде освобождения от призыва. И обижаться на то, что тебе платят за твою добросовестность и способности, по меньшей мере странно. Кадзи стало нестерпимо горько. Честное отношение к жизни -- это не просто добросовестность. Четыре года Кадзи жил, как "промокашка". Замаливал грехи? Окружающие, во всяком случае, воспринимали его поведение именно так. На самом деле он только прятался от самого себя, от сознания собственного малодушия... Устал он от этих мыслей. Забыться... Но как? Женщина? Митико... Но такой, как сейчас, он, наверно, не нужен и Митико... -- Саке сюда! Два двойных! -- крикнул Кагэяма. Субъект у стойки убеждал какую-то девицу не ломаться. Он с восторгом прошелся на счет ее прелестей и теперь уверял, что и он сам не какая-нибудь мелкая рыбешка. -- Гнушаешься? -- куражился он.-- Да ты знаешь, кто я такой? Я поважнее здешнего начальника гарнизона! Я в этих местах все могу получить, что только захочу! Поняла? Я вот уже двадцать лет маньчжурскими делами занимаюсь. Если бы Квантунская армия вовремя меня послушалась, не пришлось бы ей хлебнуть горя под Халхин-Голом! Поняла, с кем имеешь дело? ...Взгляд Кадзи остановился на плакатах, расклеенных по стенам. "Вознесем моления о неизменности военных удач". Смысл этих слов не сразу дошел до его сознания. Только когда смолк сиплый хохот пьяного, и в кафе наступила тишина, Кадзи понял, что они означают. -- Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся...-- сказал он Кагэяме.-- Не помолиться ли и нам о неизменности военных удач?.. До чего же мы с тобой опустились! Мы катимся в пропасть. Не пора ли остановиться?.. -- Брось ты эту литературщину! Мы просто смирились с фактом. Этот факт -- война,-- Кагэяма проглотил еще одну порцию рисовой водки.-- Ты тут распространялся о пастухах и овчарках. Очень верное сравнение, Кадзи! Мы и есть собаки. Так вот признай это, смирись и начни все сначала. У тебя-то для этого еще достаточно времени. И не забывай -- овчарка тоже может заслужить великую благодарность баранов, если приведет их на тучное пастбище. Понял, друг? -- Да... если только на свете сыщется такое пастбище... Кагэяма встал, выглянул за занавеску и поискал глазами официантку. Он поманил ее пальцем и кивнул на входную дверь.