2
Следом за ним с ведром для угля вышел Синдзе. - И вогнал же ты меня в пот! - рассмеялся он. - Ну сам подумай, что я мог сказать? - Не знаю. Одно помни - ты под подозрением. Даже я, вечный солдат первого разряда, ротный дурачок, не хотел бы оказаться на твоем месте. А ты, Кадзи, правофланговый призывников запаса! У-у-у! И когда у такого парня красные мозги, не позавидуешь кротам из отдела личного состава. Ну что им с тобой делать? Кадзи пошел с Синдзе к угольному складу, - Утри им нос на завтрашних соревнованиях. Твои козыри - стрельба, метание гранат и знания - этим и держишься. - Знаю, - пробормотал Кадзи. - Ты начал хорошо. Всегда, что называется, в форме - не подкопаешься. Держись так и дальше - не ударь лицом в грязь. Иного выхода у тебя нет. Вот я, например, начал с расхлябанности, с этакого рубахи-парня, которому все нипочем, и теперь уж хочешь не хочешь, а жми в том же духе... Стоит раз показать свою слабость, и больше не подымешься, растопчут. - Знаю. Интересно, кому легче, мне или ему? - подумал Кадзи. Синдзе тоже из "подозрительных"; его старший брат сидел за политическое преступление. С первых дней службы на нем клеймо "красного". А в армии сколько ни старайся солдат вроде Синдзе - все напрасно. Другое дело - Кадзи. Он бросает гранату на шестьдесят четыре метра. Его искусство оценили. И зрение у Кадзи снайперское: правый глаз - плюс два, а левый - полтора. С трехсот метров у него абсолютное попадание. Это очень радует старшего унтер-офицера Хасидани, командира стрелкового взвода. "Обладает отличной боевой подготовкой", - так аттестует его начальство. Правда, биография у него сомнительная. Кадзи доставил немало хлопот отделу личного состава. И только успехи в стрельбе спасали Кадзи от разного рода неприятностей. Стоит ему хоть раз потерпеть неудачу - его уже ничто не спасет. - Лучше бы ты шел, - сказал Синдзе, тревожно озираясь по сторонам. - Кое-кому не по душе наши беседы. Кадзи кивнул. С севера подул ветер. Ночью он превращался в нож, неумолимо пронзающий тело. - Опять мороз! Кадзи пошел в казарму. До темноты они с Охарой должны успеть переменить воду в пожарной бочке, вычистить обувь, убрать помещение. Да мало ли, что еще должен успеть сделать новобранец.
3
На щите объявлений в восемь часов значилось: минус тридцать два градуса. А столбик термометра продолжал падать. Под резким северным ветром гудели провода. Порой этот гул перерастал в глухие рыдания, и тогда бумага в окнах вздрагивала и начинала протяжно гудеть. Унылая, леденящая сердце музыка. Кадзи растянулся на койке, расслабил тело. Долгий, противный был день. Но все, что полагается, он, кажется, сделал по правилам. Вроде нет никаких огрехов, ничего такого, к чему могли бы придраться старослужащие. Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть "Высочайшего эдикта воинам" и "Руководства"? Все сделано. Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым. Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок... Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний. Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико. "Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, - писала Митико. - Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести..." Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: "Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой". Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья... Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте. Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал. Этот человек всего на два-три года старше Кадзи. В прошлом корреспондент провинциальной газеты. Он остро передаивал нелады между женой и своей престарелой матерью. "Я у нее единственный сын, что называется, маменькин сынок. Последние годы мать все охала, совсем, мол, состарилась, женился бы ты поскорей... Сама настаивала, а теперь жене жить не дает, видит в ней врага кровного, - пожаловался как-то Охара. - Когда меня призвали, я утешал себя - дескать, без меня они поладят". Однако надежды Охары не сбылись. В письмах жена и мать обливали друг друга грязью. Хилому Охаре служба в армии была явно не по силам. Он таял на глазах, а тут еще они донимали его своими плаксивыми жалобами. Как-то он сказал Кадзи: "Мне все кажется, что я не выдержу все это, заболею и умру". Это было похоже на правду. - От дум голова пухнет, - пробормотал Кадзи. Он сказал это себе самому. Охара чуть заметно кивнул. Но сколько ни думай, от этого ничего не изменится. И в один прекрасный день эту подозрительную тишину пограничного района, где по ночам лишь рыдает ветер и трещит лед, нарушит сигнал тревоги - и тут уж всем крышка. Наверно, потому такой смысл приобретают воспоминания, которые ворошишь по сто раз на дню. Старослужащие громко храпели. Во сне скрипел зубами Саса, бывший лакей второразрядного отеля, развлекающий солдат грязными анекдотами. "Этот не падает духом, этому терять нечего, - подумал Кадзи. - Каждый живет, как может; этот сохраняет свое благополучие с помощью анекдотов". После вечерней поверки Саса вместе с новобранцами колол лед. Он сыпал остроты, бодрился, стараясь не отставать от молодежи, хотя по всему было видно, что лом ему не под силу. А уже в казарме Саса осклабился всем своим сморщенным лицом и, хитро подмигнув Кадзи, извлек из внутреннего кармана мундира маленький бумажный пакет и, приложив его к щеке, пробормотал: - Ну, спокойной ночи. Не мешай мне спать. Казалось, ему не терпится развернуть пакет, но посторонние взгляды и обычная перед отбоем сутолока мешали. Лишь снимая ботинки, он снова склонился над пакетом. Его обступили новобранцы. - Хоть сегодня бы дали поспать как следует, - огрызнулся он. - Что ты колдуешь, Саса? - Ничего, просто повторяю заклинание. Без него не уснуть. - И Саса доверительно взглянул на Кадзи. Когда они наконец остались вдвоем, Саса смущенно спросил: - Ты, наверно, думаешь, - чудит старик? Кадзи покачал головой. Нет, он совсем этого не думает, а, напротив, завидует тому, что Саса во что-то верит. - Я не вижу тут ничего чудного, - сказал Кадзи, - только не очень-то показывай другим, а то талисман потеряет силу. - И то правда. Он спрятал заветный пакет в карман мундира. Волосы его жены. Уходя на войну, он придумал себе талисман. То есть решил, что если возьмет это с собой, то вернется целым и невредимым. Застывшие ноги никак не согревались. Может, лучше подняться и почитать в унтер-офицерской комнате "Руководство"? В коридоре стукнули прикладом. Ежевечерний обход отделения дежурным ефрейтором. Эту неделю дежурил Баннай. Бывший скотобоец, прославившийся своей грубостью. Кто-кто, а этот умел придраться. Авось пронесет! Только бы все сошло благополучно! Кадзи шепнул Охаре: - Идет.
