20

Окидзиму вызвали по другому делу. Окадзаки узнал один китаец, которого тот избил хлыстом в Лаохулине. Китаец уже прошел было мимо, но потом вернулся. -- Ты помнишь меня? Окадзаки, разумеется, не помнил. Мало ли кого он избивал, разве всех упомнишь? А теперь любой китаец мог вогнать его в дрожь. - Не помню,-- сказал Окадзаки, побледнев как мел. - Ты не помнишь, а я помню. Куда хлыст дел? Окадзаки лучше было бы молчать. Тогда он, может, отделался бы пощечиной или плевком в лицо, и дело с концом. Но Окадзаки подумал, что, случись с ним что-нибудь сейчас, жена и дети останутся на улице, и он с жалкой улыбкой протянул китайцу пачку сигарет и мешочек с орехами. Однако китайца, видно, возмутило то, что Окадзаки так дешево хочет отделаться от него. Он ударил его по рукам, орехи и сигареты полетели на землю. -- Ты по-другому заплатишь за свой хлыст! -- крикнул китаец. На беду у этого китайца оказался приятель в Управлении охраны общественного порядка. Китаец, может, просто хотел проучить Окадзаки, но колесо завертелось. В управлении, естественно, поинтересовались, не числятся ли за этим японцем и другие проступки, и китаец чистосердечно рассказал то, что он о нем знает. Тогда Окадзаки решил призвать на помощь Окидзиму, который к тому же превосходно говорил по-китайски. Когда Окидзиму привели, Окадзаки сидел на стуле, сжавжись в комок, и дрожал мелкой дрожью. За столом сидел китаец, по-видимому следователь. - Вы знаете этого человека? -- спросил китаец у Окидзимы. - Да. - И знаете, что он делал в Лаохулине? - Да, в самых общих чертах. - Знаете о его издевательствах над китайцами? - Конкретных фактов не помню. - Окидзима, спаси, -- умоляюще прошептал Окадзаки по-японски. Китаец сердито посмотрел на Окадзаки. -- А что, собственно, говорить? -- хмуро сказал Окидзима.-- Почти все японцы били китайцев, и сейчас мы расплачиваемся за это. Вот только сколько будем платить -- неизвестно. - А вы лично били китайских рабочих? Окидзима закрыл глаза и вспомнил Кадзи. - Как же вы оцениваете сейчас свое поведение? - Я в свое время поссорился из-за этого со своим хорошим другом. И уже тогда я понял, что был неправ. Но даже если бы меня и не сцапала жандармерия за потворство китайским рабочим, сейчас все равно пришлось бы держать ответ перед вами. - Этот человек,-- китаец показал подбородком на Окадзаки,-- настаивает на том, что бил не по своей воле, а по приказу. Он клянется, что ни разу не ударил по своей прихоти. Окидзима мысленно усмехнулся. В какое жалкое ничтожество превратился Окадзаки -- гроза рудника. Да, такие люди, пожалуй, виноваты больше всех... - Я не знаю, в чем вы его обвиняете,-- проговорил Окидзима.-- Скажу только одно: на его месте мог быть любой из нас. Смешно отрицать вину японцев перед вашим народом. Так что, если мне позволили торговать в городе, очевидно, можно и ему... - Как это? А если ему не позволим, выходит, и вам нельзя разрешить? -- рассмеялся следователь. Окидзима улыбнулся. - Это ваше дело. Как говорится, рыба, лежащая на кухне у повара, не спорит с ножом. - Нехорошая пословица. Наша цель не в том, чтобы наказывать людей. В это время в комнате появился еще один человек в форме и, подойдя к столу, что-то долго объяснял следователю. Тот слушал с невозмутимым лицом и только кивал головой. Потом он повернулся к Окадзаки и сказал: -- Вы обвиняетесь в зверском убийстве китайцев в Лаохулине. Мы вынуждены вас арестовать. Пожалуйста, переведите ему,-- обратился следователь к Окидзиме. Окадзаки, видно, чутьем понял внезапную перемену и побледнел как полотно. Взглянув на него, Окидзима пробурчал по-японски: -- Теперь юлить нечего. Это, наверно, то самое дело. Схватившись руками за стол, Окадзаки резко поднялся. Его белесые глаза забегали по комнате. -- Не я один! И ты, и Кадзи, все в этом виноваты. Окадзаки схватил за руку следователя и, показывая на Окидзиму, закричал: - Он тоже! Не я один! - Замолчи! -- крикнул Окидзима. Наступило молчание. Его нарушил голос следователя. - Вы только что заявили, что не помните конкретных фактов. Выходит, вы солгали? - Ну и что же? Выпуклые глаза Окидзимы тоже заерзали. Неужели это конец? Всплыл в памяти телефонный разговор с Кадзи, свидание с ним в жандармерии, перевод в заброшенный рудничок. Невеселые воспоминания... Ну что ж, этого надо было ожидать... Только бы не докопались до его участия в карательных операциях. Тогда крышка... -- Этот человек и я со своим другом стояли на противоположных позициях. Но тем не менее не могу не признать, что косвенно являюсь соучастником преступления... Теперь уже за обоими стояли охранники с винтовками.

21

В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах -- Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница -- там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз. - Гляди, энтот, кажется, японец! - Наверно, мукой "промышлял". - За что его замели? - Не знаю, но нос дерет. - Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить. На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда. -- Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь. Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал: - Коли попал сюда, так будь своим. - Эй, ты, пучеглазый! -- крикнул китаец, сидевший у двери.-- За что попал-то? - Торговал втихую вот этим. И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец -- это был жест курильщика опиума. - Белым или черным? - И тем и другим. - Ну, теперь не скоро выйдешь. - Сам знаю... Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца. -- Эй, новичок! -- окликнул кто-то Окидзиму.-- На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь. Вдруг в окованную железом дверь раздался стук. -- Тихо! Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит -- начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход... За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал: Сырому подземелью нужен свет лучистый, А народному Китаю -- непременно коммунисты. Окидзима поднял тяжелые веки. - Опять поет,-- протянул кто-то.-- Этой девке, видно, коммунисты по нраву. - Как думаешь,-- спросил сосед Окидзимы,-- гоминдановцы скоро придут? - А что, при них, думаешь, легче станет? - Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу. -- Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ. Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери. - Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого -- чтоб тихо! - А тот, за дверью, тоже народ? -- Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать,-- снова заговорил сосед Окидзимы,-- могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам? - Вряд ли. А ты за раздел? Сосед кивнул. - И куда ж тогда подашься? - К Чан Кай-ши, конечно. - Почему? - Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея... - Тебя-то отпустят. - Ты думаешь? А дом вернут? - Ну, это вряд ли. Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму. -- Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят. Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда. Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.