Из всех занимательных рассказов о возвращении Поло в Венецию наибольшей известностью пользуется тот, который так прекрасно передает Рамузио. В предисловии к венецианскому изданию книги Марко Поло, датированном 7 июля 1553 года, Рамузио указывает, что это предание поведал ему
почтенный и уважаемый мессер Гаспаро Мальпьеро, человек весьма преклонных лет, исключительной доброты и честности; дом его был на канале Санта Марина, у устья реки Сан-Джованни-Кризостомо, как раз посреди Двора Мильони [где, как мы узнаем ниже, жили Поло]; и он говорил, что все это слышал от своего отца и деда и кое-каких других стариков-соседей.
Столь солидно защитив свое доброе имя от обвинений в вымысле или преувеличениях, Рамузио излагает предание, как он его слышал.
Родичи путешественников все еще с сомнением раздумывали, кто же именно приехал к ним, но даже и удостоверившись в том, что эти обносившиеся и огрубелые люди — истинные Поло, помыкали ими и стыдились их. Видя это, братья Маффео и Никколо вместе с Марко составили план, каким образом раз и навсегда доказать родне, кто они такие, и в то же время завоевать «почет» (то есть видное положение) во всем городе, удивив своих сограждан.
Поло разослали родственникам — надо думать, самым знатным и богатым — приглашения, прося их приехать в дом трех возвратившихся путешественников на пир. К пиру Поло готовились весьма старательно и обставили его богато, «наилучшим образом и с большой пышностью в своем доме». В назначенный час каналы около дома Поло были полны гондол, в которых прибыли разнаряженные гости. Всех их приняли как подобает и рассадили по местам. Гости сгорали от любопытства: вдруг Поло начнут показывать свои какие-нибудь драгоценные товары, привезенные из дальних стран, а то и, почем знать, преподнесут всем по хорошему подарку? Можно не сомневаться, что всякий почитал за долг поздороваться и приветствовать путешественников, пока те стояли в большом зале, встречая входящих гостей. А потом Поло куда-то исчезли.
Когда подошло время садиться за стол, все три Поло явились из своей комнаты в длинных атласных мантиях малинового цвета — мантии, по тогдашнему венецианскому обычаю, спускались до полу. Когда подали душистую воду для полоскания рук и все гости сидели за столом на своих местах, мессер Никколо, мессер Маффео и мессер Марко опять встали, покинули гостей и переоделись в другие, камчатные мантии, тоже малинового цвета, и вышли в них к столу. Затем к ужасу гостей — какое бессмысленное расточительство, когда рядом столько заслуживающих внимания родственников! — хозяева приказали, чтобы только что снятые атласные мантии были разрезаны на куски, а куски эти розданы слугам. И приказ этот был тотчас же исполнен.
Спустя некоторое время, когда гости уже истребили яства, от которых ломился стол, побросали кости на пол, вытерли о чудесную скатерть руки и изрядно выпили, Поло вновь встали и ушли в другую комнату. Через минуту они возвратились, одетые уже в бархатные мантии малинового цвета. Сев на свои места, они приказали внести камчатные мантии, изрезать их у всех на глазах и куски раздать слугам. Родственники даже начали роптать и многозначительно переглядываться — в этом родственники везде и всегда одинаковы, — но приказ был вновь исполнен, все слуги получили по куску дорогой ткани.
Пир продолжался, но гости теперь только и думали, что же будет дальше. Раздался гул голосов: они, это они! Эти богачи, за несколько часов выбросившие целое состояние, не кто иной, как давно пропадавшие их родственники! Никаких сомнений быть не может. Гости убедились во всем сами, теперь они уже обращались к хозяевам, называя их по имени, и начали вспоминать былые времена. Поло улыбались себе в бороды, сохраняя важность, и ничего не отвечали. Пиршество подходило к концу, наступил черед ставить на стол сласти и пирожное. Хозяева снова удалились в соседнюю комнату. Здесь они сняли бархатные мантии и вышли одетыми так же, как были одеты и гости. Снова было приказано изрезать и раздать по куску дорогие бархатные мантии и снова приказ был исполнен. «Это так изумило [всех] гостей, что они были поражены словно громом». Затем слугам сказали, чтобы они, забрав свои трофеи, покинули пиршественный зал.
Как только слуги удалились и за ними закрыли двери, мессер Марко поднялся из-за стола и вышел в соседнюю комнату. Он быстро вернулся оттуда, держа в руках ту самую грязную и истрепанную одежду, в которой путешественники были в день приезда в Венецию и в которой стучались в дверь своего дома. Гости затаили дыхание и гадали про себя, что еще выдумают эти чудаки Поло. А они тут же схватили острые ножи и, не говоря ни слова, принялись пороть свои грязные одеяния по всем швам
и высыпать из них множество самых драгоценных каменьев — рубинов, сапфиров, карбункулов, алмазов, изумрудов, которые были зашиты в одежду всех трех так хитроумно, что никто об этом не мог бы и подумать. Ибо, уезжая от великого хана, все свои богатства, какие он им дал, они обменяли на множество рубинов, изумрудов и других драгоценных камней, поскольку они хорошо понимали, что если не сделать этого, то будет невозможно взять с собой так много золота в столь долгую, трудную и далекую дорогу.
Блеск и сияние драгоценных каменьев, щедрым потоком сыпавшихся на стол, так ошарашил гостей, что они почти лишились рассудка. Конец всего этого рассказа звучит у мессера Джованни Батиста Рамузио саркастически; автор, по-видимому, обладал редкостным чувством юмора и хорошо понимал человеческие слабости. Вот что он пишет:
И теперь они [родственники] твердо знали, что те, относительно кого они раньше сомневались, это действительно уважаемые и доблестные господа из рода Поло, и они стали оказывать им великие почести и знаки внимания. А когда весть об этом распространилась по всей Венеции, то и весь город тотчас же стал оказывать им великие почести и знаки внимания; знатные и простые люди толпами шли к их дому, чтобы обнять их и показать такую нежную любовь, какую вы только можете себе представить.
Когда венецианцы осознали, насколько в действительности богаты были три вернувшихся из дальних странствий купца, они стали наперебой предлагать им разные почетные титулы и общественные посты. Маффео, — Рамузио считает его старшим братом, — они дали весьма высокую должность судьи. Какой пост получил Никколо, мы не знаем. Что касается Марко, то есть свидетельство, что «все юноши каждодневно ходили к мессеру Марко, человеку очаровательному и доброму, и беседовали с ним, расспрашивая о Катае и великом хане, а он отвечал с такой любезностью, что все чувствовали себя по отношению к нему в известной мере обязанными».
Однако прошло немного времени, и весь этот шум, волнение и пересуды по поводу возвращения Поло и необыкновенного пира, который они задали, мало-помалу стали утихать. Венецианцы с головой окунулись в свои дела, и сейчас уже никто не толкал соседа локтем в бок, не шептался и не показывал пальцем, если Поло появлялись на мосту или плыли в гондоле. Венецианская жизнь вошла в свои привычные берега.
Какие-то перемены, хотя и постепенные, в городе все же происходили, и перемен было немало. Землетрясение разрушило чьи-то дома, на их месте возводились новые; вызванное чрезвычайно сильными ветрами наводнение тоже попортило много построек, и их надо было ремонтировать и переделывать. Кампанилу на Пьяцце все еще достраивали, и она становилась выше и выше. Собор святого Марка снаружи был прежним, но внутри его появились новые, сияющие золотом и яркими красками мозаики.
Когда Марко был мальчиком, собор святого Марка казался ему огромным, чудесным, самым дивным в мире. Теперь в его глазах это была приземистая церковь, убранная с безвкусной роскошью, где нельзя было помолиться в тишине и покое. Он вспоминал высокие своды сумрачных, прохладных буддийских храмов, погруженных в глубокую тишину: звон далекого колокола делал ее еще более умиротворенной. В воображении он снова шагал по крутым извилистым тропинкам далеко в горы, где шептались вековые деревья и струились быстрые ручьи, — там, в благостной тишине, было святилище даосцев. Опять он входил в храм Конфуция в далеком Ханбалыке. Хотя это был сравнительно новый храм — сколько раз он глядел, как работают мастера, возводя стены и кровли этого храма, когда его несли в паланкине во дворец или из дворца, — он во всем походил на сотни храмов в других городах. Эти храмы укрыты за оградами, где привольно растет трава, где причудливо переплетаются узловатые, усеянные вороньими гнездами ветви столетних деревьев, где не слышно надоедливого уличного шума, где таинственное оцепенение нарушает лишь дымок курений, ленивыми струями плывущий вверх, тая в бледном голубоватом сумраке, окутывающем стены, на которых виднеется почерневшее золото надписей, — там, в этих храмах, где царит священная тишина и покой и взору предстают только плиты с высеченными на них словами Великого Мудреца и его учеников, — как часто в былые дни стоял там Марко. Там, в языческих святилищах далекой страны, за громадными пустынями и горами Азии, его душа обретала глубокий покой и всепроницающий, сладостный мир. А здесь, в церкви его отцов и дедов, шумели, толкались, суетились, тут стучали молотки мастеровых, болтали дети, сплетничали бездельники в то самое время, когда в многочисленных храмах служили молебствия. Как можно было здесь, в прославленном соборе святого Марка, и сосредоточиться и найти тихую минуту, чтобы заглянуть себе в душу?
