— Вы знаете, как пройти? — спросил он, так же внимательно, как и записку, разглядывая лицо вошедшей.

Она кивнула и, взяв пропуск, который возвратил ей вахтер, стала подниматься по лестнице, устланной ковровой дорожкой.

На втором этаже она повернула налево, как будто была здесь не раз, и так же решительно постучала в двери — пятые или шестые по счету. Кто-то сказал за дверью:

— Просим, зайдите!

Женщина, вошла, и ей навстречу из-за стола поднялся рыжеусый человек.

— Пани Гаускова из Глоговец?

— Едва нашла вас! — ответила женщина. Это был пароль.

Рыжеусый извинился и вышел из комнаты, больше не говоря ни слова. Через полминуты вышла и Власта. Она шла в пяти-шести шагах сзади, задумчиво глядя перед собой. Рыжеусый остановился и закурил, а Власта прошла дальше. Но в ее памяти, как на мягком воске, отпечатались дубовые двери и номер над ними. Рыжеусый обогнал ее еще до поворота, и она опять, слегка замедлив шаг, следовала за ним, пока он не остановился у одной из дверей. Власта чуть не наскочила на него и невольно сказала:

— Извините!

Он молча кивнул, уступая дорогу. Власта взялась за дверную ручку и вошла в комнату, показавшуюся ей очень узкой, холодной и похожей на тюремную камеру с окном, забранным решеткой.

Она взглянула на стол, увидела ключ и, взяв его, закрыла двери, не забыв вынуть ключ. Про себя она ответила, что замочную скважину закрыл медный язычок. Все эти детали фиксировались, казалось, помимо ее сознания. Закрыв двери, она сняла пальто, шляпку и повесила их на крючок у дверей, затем уселась за стол.

Перед ней была серая стена, слева — высокое окно, забранное решеткой, в которое заползали зимние Сумерки, и справа, у стены, — корзина для бумаг. Кроме стола и стула, никакой мебели в комнате не было. Это помещение, видимо, служило только для посетителей и только на короткое время. Кто знает, может быть, за этим столом платные агенты строчили свои доносы на патриотов?.. Власта брезгливо отодвинулась от стола, закапанного чернилами, и тут же усмехнулась: как легко возбуждается ее воображение! Она легонько вздохнула и немного Поерзала на жестком стуле, удобно устраиваясь: впереди ведь долгие часы ожидания.

С полчаса девушка сидела с закрытыми глазами, привалившись к спинке стула. Со стороны могло показаться, что она спит или погрузилась в мечты. Но вдруг она встрепенулась, решительно опустила руку в карман своей голубой кофты и вынула черный бархатный мешочек.

«Вот бы удивились Колена и Такач, — подумала Власта, — если бы знали о содержимом этого черного мешочка разведчицы!» — и осторожно вынула самые прозаические, но воспетые многими поэтами бабушкины спицы с начатым вязанием.

Она вязала и думала: «Ах, какое это счастье, мама, что ты научила вязать! Помнишь, мама, как я упрямилась и не хотела брать в руки эти чудесные спицы, так как меня звали улица, и двор, залитый солнцем, и Евин звонкий голосок: «Вла-аста-а!» Но ты говорила, мама: «Сделаешь десять рядков — и пойдешь». Потом уступала: «Пять рядков». Потому что ты ведь сама когда-то была юной, играла в серсо и в «классы», и подружка, задрав голову, кричала в окно: «Мари-ия!» Но тогда ты бы ужаснулась, если бы тебе сказали, что твоя дочь будет коротать ночные, бесконечно тревожные часы за вязанием в этой комнате, похожей на тюремную камеру…»

Давно наступил вечер, и вдруг Власта поняла, что она сидит в полной темноте, такой густой темноте, что она казалась осязаемой. И смелая, отважная девушка похолодела при мысли, что неожиданно попала в западню: ни предусмотрительный Винарик, ни она сама не подумали о том, что в этой комнате могут отсутствовать маскировочные шторы и, следовательно, нельзя будет зажечь свет, так как окно выходит… Куда окно выходит? Во всяком случае, ясно одно: появившийся неожиданно, посреди ночи, яркий свет в темном прежде окне не может не вызвать подозрений у тех, кто находится во внутреннем дворе министерства, охраняющего безопасность государства господина Тисо. А в такой темноте невозможно различить по ее маленьким часам, когда же наступят благословенные, спасительные (спасительные ли?) два часа ночи.

Вязание забыто. Вязание опущено на колени, а Власта смотрит широко открытыми глазами в темноту, и ей кажется, что прошла вечность с той минуты, когда она вошла в эту комнату и щелкнул ключ в замке, дважды повернутый ею в замочной скважине, которую затем, когда она вынула ключ, закрыл медный язычок…

Постойте, к чему пороть панику! Кто сказал, что Власта попала в западню? Просто она очень задумалась, вспоминая эти теплые, эти невозвратимые мирные дни своего детства, и она настолько отрешилась от настоящего, что на минуту, на долю минуты растерялась и не нашлась. А вот теперь она знает, что нужно делать. Все так просто: в комнате темно, а в коридоре светло. Не может быть темных коридоров в министерстве президента Тисо, за которым охотится партизанский разведчик Такач.

Власта поднимается так осторожно, будто в руках у нее не вязание, а чаша с нектаром, кладет вязание в темноту, и оно ложится на стол, а сама осторожно продвигается к двери. Шажок, еще шажок. Будто играет в «классы», закрыв глаза, и касается дубовой двери кончиками пальцев протянутой руки. Власта проводит нежной ладонью по дубовой двери сверху вниз и ощущает прохладу медной ручки, а затем уж находит и язычок. Она благословляет имя изобретателя дверного замка и руки мастера, изготовившего замок, сдвигает язычок в сторону и облегчённо вздыхает: тонкий лучик света, как добрый вестник удачи, врывается через замочную скважину в темноту комнаты, и Власта видит, что маленькие стрелки показывают семь часов. Значит, нужно ждать еще семь часов, четыреста двадцать долгих минут, прежде чем она выйдет из этой комнаты на задание. А что ее ждет тогда?

Девушка осторожно возвращается на прежнее место — и опять в ее руках вязание. Она работает спицами, а перед ее глазами проходят яркие картины ее детства, ее отрочества и юности.

Боже, как это было недавно! Будто вчера. И как неожиданно стала рушиться жизнь, все то, что она любила, и из жизни стали уходить те, без которых не мыслилось счастье.

С чего это началось? Она не раз уже задавала этот вопрос, но не находила ответа. А сейчас она почему-то увидела встревоженное лицо отца, особенно его глаза — большие, умные черные глаза, которые.- о, она хорошо это помнит! — умели излучать тепло и вселять уверенность в своих силах, но и умели быть холодными, заставляли опускать голову и стыдиться некоторых своих поступков. Да, у отца были замечательные глаза — удивительно живые и выразительные. И тогда, в тот вечер, когда они всей семьей стояли молча у радиоприемника и слушали немецкую речь, полную брани, в которую врывались крики обезумевшей толпы и торжествующий рев военных оркестров, глаза отца с какой-то невыразимой жалостью и болью были устремлены на нее. Он как будто прощался с ней, своей единственной и любимой дочерью, будто испрашивал прощения у нее за эту немецкую речь, и за крики обезумевшей толпы, и за торжествующий рев военных оркестров. Так немецкий фашизм начинал свой марш по Европе.

С тех пор все изменилось. Уже через месяц она простилась с отцом. На прощание он улыбнулся, и опять его умные черные глаза стали теплыми, когда, он сказал: «Ну, дочка, нисколько не сомневаюсь, что мне не придется стыдиться тебя. Береги мать и твердо верь в лучшее будущее…»

Он ушел — и не возвратился. Теперь Власта, знает, что ее отец был коммунистом и ушел в подполье. Где сейчас ее отец? Светятся ли его глаза, умеющие излучать тепло и ласку?

Многие близкие и родные люди ушли за эти годы, из ее жизни, но отец был прав, когда верил в нее — свою, дочь, ему не придется стыдиться ее, что бы ни готовила ей судьба партизанской разведчицы, и неугасима ее вера в лучшее будущее. Только вот маму она не бережет. И Власта вспомнила, как она уходила из дому, эти прощальные и жестокие минуты, когда мама, обхватив ее руками, настойчиво, как мольбу о жизни, повторяла два слова, только два слова: «Не уходи!» Но разве она могла остаться, когда ее, звали долг, любовь, ненависть?