Мы, может быть не знаем чем они больны. Но ставить на них крест нельзя. Нельзя отказывать им в праве на то, что должно быть у любого: в праве на свободу, в праве жить, наконец.
Она со страхом посмотрела на него.
— Меня пугают твои слова.
— Но ведь, именно, так и обстоит на самом-то деле, — в его голосе слышалась такая горечь и боль, что Кортни испытала новый прилив нежности к Перлу.
Пусть он даже и не любил ее.
Она повернулась к нему и погладила по щеке.
— Идеализм — это прекрасно, — сказала Кортни, неотрывно глядя в его глаза. — Немного поддержать людей, и никаких вопросов.
Он вдруг неожиданно понял, что Кортни важны не эти люди, а только он.
Впрочем, для женщины это было совершенно объяснимо, но Перл добивался от нее не этого — он добивался от нее взаимопонимания.
Он хотел объяснить какие чувства испытывает к этим людям. Хотел сказать, что можно сделать, как спасти.
Но, очевидно, это было бесполезно. Он тяжело вздохнул и отвернулся.
— Я не говорю, что ты лжешь, Перл, — поспешно сказала она, — я верю всему, что ты говоришь, но то, чему я хочу больше всего верить, ты не скажешь.
Ты остаешься, а я уезжаю — вот, что я имею в виду.
Он лежал, прикусив нижнюю губу.
Странный у них получался разговор — оба лежали, отвернувшись друг от друга, и разговор происходил, словно, через стенку.
Они просто не понимали друг друга.
— Я не схожу с ума от того, что не могу убедить тебя ни в чем, — с горечью произнесла Кортни, — но я знаю, что люблю тебя и, надеюсь, что когда-нибудь тебе понадоблюсь.
Она поднялась с кровати и, не обращая внимания на упавшее одеяло, стала собирать с полу свои вещи.
— Послушай меня, Кортни…
Перл предпринял последнюю попытку убедить Кортни, что он не может иначе.
— … как бы тебе это объяснить?
Я только сейчас начал думать над тем, кто я такой, что я делаю, для чего я живу.
Знаешь, странствуя день за днем в одиночестве, когда кругом ни души, а сам ты ничто среди высоких, скалистых ущелий. Иногда ты оказываешься на берегу зеркально гладкой, зеленой реки. Присаживаешься на гладкие, оббитые водой за многие тысячелетия камни и думаешь: «Что же происходит со мной, человеком, наделенным чувствами и зрением? Откуда я взялся на земле и, что совершаю, пока еще живу?».
Кортни застыла посреди комнаты с грудой вещей в руках.
Она почти никогда не слышала от Перла разговоров о жизни и ее назначении. В общем, это ее немало удивило.
Но, если бы она знала, что такое человек, который вынужден проводить целые недели подряд в одиночной палате, это не стало бы для нее сюрпризом.
Только там Перл задумался о сущности происходящего.
В общем-то, эти вопросы давно не давали покоя Перлу, но Перл их осознавал скорее на эмоциональном, чувственном уровне, а времени задуматься и оформить это в виде мыслей, у него не было.
Теперь же, когда он попал в клинику доктора Роулингса, у него появилась для этого подходящая возможность.
К сожалению, у него не было почти ни одного собеседника, с которым он мог поделиться своими мыслями.
Лишь Келли была благодарным слушателем, которая готова была проводить с ним целые дни и ночи, увлеченно слушая его рассказы.
Именно, поэтому по отношению к ней Перл чувствовал благодарность и понимал, что с каждым днем все лучше и лучше относится к этой девушке.
Теперь он пытался объяснить, хоть что-то из того о чем думал, Кортни — девушке, которая была влюблена в него.
Правда, он не испытывал иллюзий — скорее всего, его слова утонут в этом, казалось бы маленьком, но разделявшем их прочной стеной, пространстве.
— Мы берем, — возбужденно продолжал он, — всю свою жизнь мы берем у света, воздуха, воды, зелени, а даем ли мы что-нибудь взамен?
Я не говорю уже о том, что мы успели уничтожить — уничтожить в самих себе.
Но разве таков непреложный закон?
Разве человеку свойственно лишь брать и отнимать. Неужели никому не приходит в голову положить конец. Положить конец этому извечному.
Брать и призадумываться над тем, чтобы давать.
Земле не нужны наши подачки, небу тоже не нужны наши подачки. Кому же мы тогда нужны, если не людям…
Если не тем, кто рядом с тобой? Кортни изумленно прошептала:
— Как страшно. Ты снова пугаешь меня.
— Мир совсем не такой, каким мы его себе представляем, — сказал Перл. — Знаешь, как-то один умный старик сказал мне: «Наблюдая звездное небо, глядя на животных, землю, траву, я вижу, что вещественный мир — мир непостижимый».
Что происходит там, за пределами постижимого?
Кто много тысячелетий назад задумал образ гигантской секвойи в маленьком, темно-коричневом семечке?
Не пора ли уже перестать удивляться тому, что происходит вокруг?
Вокруг нас множество тайн.
А, кто в свою очередь задумывался над удивлением. Действительность — это тайна, а от удивления можно и дар речи потерять. Разве, не больше толку было бы снова, научившись удивляться, уже не терять этого ощущения жизни.
Кортни ошалело помотала головой.
— Я не понимаю тебя, Перл. Я совершенно не понимаю тебя.
Но его трудно уже было остановить.
— Ты всматривалась когда-нибудь в темную воду болота? Тебе не становилось жутко?
Тебе не казалось, что ты рассмотрела что-то таинственное, скрытое от нас вечностью, заглянула во внутрь жизни?
Вдруг он перешел на обыкновенный, понятный для Кортни язык.
— Ты должна отпустить меня. Я вернусь. Я сделаю то, для чего был послан туда и вернусь.
Она безнадежно посмотрела на него.
— Это правда?
— Да. Это такая же правда, как и то, что никому, кроме людей, мы не нужны на этой земле.
Да и небу мы не нужны…
Торжественная церемония открытия мемориальной доски, посвященной Мэри Дюваль, в церкви святой Инессы в Санта-Барбаре, прошла без присутствия Мейсона.
Собственно говоря, это была вовсе не церемония, все заняло буквально одну минуту.
Настоятельница матушка Изабель сняла небольшое белое покрывало у алтаря и открыла ярко сверкавшую, никелированную стальную табличку с именем Мэри Дюваль, которая служила Богу и людям.
После этого, скорбно прикрыв лицо рукой, матушка Изабель покинула церковь.
