Избавившись от чувства ответственности перед семьей и близкими, которая в юности отягощала каждый его поступок, он испытал это блаженное чувство свободы.
Он вспомнил, как однажды, после очередной поездки в Нью-Йорк, расставаясь с Биллом Мейстером, тот спросил его:
— Как ты чувствуешь себя после этой поездки?
Мейсон ответил:
— Я кое-чему научился.
— Например?
— Например, я научился смотреть человеку на руки, чего раньше никогда не делал. Стал видеть не просто дома и деревья, а замечать, как они выглядят на фоне неба. Здешняя архитектура очень располагает к этому.
И еще я научился тому, что тени не черные, а цветные».
Билл усмехнулся.
— Ты думаешь, что это остроумно?
— Если бы это не было остроумно я бы повесился, — весело ответил ему Мейсон.
Обретенные за годы, проведенные вдалеке от родительского дома, свободу и самостоятельность, Мейсон не променял бы теперь ни на что.
Он прочитал множество книг по философии — все, что попадалось под руку. За каждое новое философское учение он брался с жадностью, надеясь найти в нем руководство к жизни. Он чувствовал себя путником в неведомой стране и, чем дальше он продвигался вперед, тем больше захватывало его путешествие. Он читал труды философов с таким же волнением, с каким другие читают бульварные романы: сердце его возбужденно билось, когда в этих стройных формулах он находил подтверждение своим смутным догадкам.
У Мейсона был практический ум юриста, и он с трудом разбирался в отвлеченных вопросах, но, даже когда он не мог уследить за рассуждениями автора, ему доставляло удовольствие следить за сложным ходом мысли, ловко балансирующей на самой граня постижимого.
Иногда и великие философы не могли ответить на то, что его мучило. А к некоторым из них он чувствовал духовную близость.
Мейсон сравнивал себя с исследователем Африки, который неожиданно попал на обширное плоскогорье, покрытое высокими деревьями и зелеными лужайками и вообразил, что находится в строгом английском парке.
За годы учебы Мейсон пришел к выводу, что не поступки — следствие образа мыслей, а образ мыслей — следствие характера. Истина тут ни при чем. Истина вообще не существует. Каждый человек сам себе философ и сложная система, придуманная знаменитыми философами прошлого, годится разве что для писателей.
Странным образом это желание: постичь свободу и разум сочетались в нем со стремлением поступать самостоятельно и не обращать внимание на предрассудки, крепко укоренившиеся у окружающих.
Всем этим он был обязан в том числе и многочисленным поездкам, которые обогащали его впечатления и наполняли душу воображением и восторгом.
Второй город, который вспомнился ему сейчас, был Новый Орлеан.
Мейсон вспомнил, как побывал там однажды в апреле. У него выдалась неделя отдыха и он решил посветить ее поездке в этот город, в котором никогда не бывал. Город обволакивала липкая мгла. И Мейсону вспоминались встречавшиеся ему в книгах описания африканских сирокко. На неоглядной глади Миссисипи застыли огромные, похожие на призраки, танкеры. Жары не было, но парило по-майски. Такая тропическая погода очень понравилась Мейсону.
Франко-испанские дома восемнадцатого века, чугунные решетки, дворики были великолепной декорацией. Мейсон от души был благодарен жителям города за то, что их сохранили хотя бы для туристов.
Кормили везде превосходно. Особенно великолепными были рыбные блюда. За неделю пребывания в Новом Орлеане он посетил, наверное, все рыбные ресторанчики города и пришел в неописуемый восторг от их кухни.
Это было какое-то невообразимое сочетание французско-испанской и латиноамериканской, англо-саксонской, немецкой и еще Бог знает каких поварских школ. В результате чего, из совершенно заурядных тунцов, лососей и креветок они умудрялись приготавливать такую невероятную вкуснятину, что до сих пор Мейсон скучал по этой кухне.
Жизнь в Новом Орлеане протекала в спокойном ритме.
Именно тогда Мейсон понял, что такое настоящий классический джаз.
Только в Новом Орлеане его смутно донимала память иных мест, иных времен, навевая знакомое ощущение чего-то вневременного. Именно тогда Мейсон понял, что это, наверно, и есть жизнь.
От этого города у него осталось много непреходящих впечатлений. И все разные. Но ни одного «романтического» (убийственное слово из путеводителя, где оно относится к старинным кварталам). Будучи студентом юридического факультета, его, естественно, в первую очередь интересовали деловые закоулки уголовного суда, местные особенности процессуального законодательства и, разумеется, тамошний университет.
В университете Мейсон подружился с двумя-тремя редкостными людьми. Особенно ему понравилось знакомство со старым историком, который, не щадя никаких сил и времени, записывал последние слабые, отзвука негритянской музыки, расплеснувшейся вверх по великой реке Миссисипи и ее притокам, захлестнувшей весь мир: надгробный плач, блюзы, праздничные танцы, гулкую медь похоронных и поминальных маршей, оглушительных, как пулеметные очереди в жестяных хижинах, где, кстати, и записаны были лучшие образцы этой музыки. Но отношение этого города к самому себе невероятно удивило и поразило Мейсона.
Как-то с ним произошел один случай. Поначалу он показался Мейсону забавным, но затем, немного поразмыслив над тем, что с ним случилось, Мейсон решил, что случай этот очень характеризует самоощущение новоарлеанцев. Утром, завтракая в своей гостинице, он сидел за одним столиком с приезжим нью-йоркским предпринимателем. Поняв по калифорнийскому акценту Мейсона, что он не здешний, житель Нью-Йорка безразлично спросил его. «Как вам тут нравится?» Мейсон сказал, что, вообще, ему очень нравится. Тогда приезжий из Нью-Йорка заметил: «Я сюда езжу по делам вот уж лет семь. Дутый городишко». Тогда Мейсон промолчал, поскольку каких-то особых значительных впечатлений о городе у него еще не было. Затем, через пару дней, он познакомился в университете с местным преподавателем и с юристом, который стажировался на кафедре юриспруденции. Они пошли обедать и, поскольку с юристом Мейсон раньше не встречался, тот, естественно, задал ему банальный вопрос, который рано или поздно ожидает всякого заезжего во всяком небольшом городе: «Ну, и как вам наш город?». Мейсон взял да и брякнул: «Дутый городишко!». Это возымело на обоих жителей Нового Орлеана мгновенное действие. Юрист перегнулся через стол, схватил друга за руку и яростно простонал: «Керри, я когда мы с тобой выберемся из этой, богом проклятой, дыры?!» — и, выражаясь фигурально, оба заплакали навзрыд. После этого все трое прекрасно с очевидным удовольствием пообедали.
После великолепного обеда новоарлеанцы предложили Мейсону выпить. Он охотно согласился, поскольку никогда не испытывал особой склонности к абсолютно трезвой жизни.
— Сейчас мы закажем нечто особенное, — хитро улыбнулся преподаватель.
Он о чем-то пошептался с официантом, и через минуту им принесли горячий пунш. Они стали его пить. Это был настоящий ромовый пунш. Перо дрогнуло бы перед попыткой описать его совершенство. Такая задача не под силу трезвому словарю и скупым эпитетам этого произведения — возбужденное воображение ищет возвышенных слов, цветистых, диковинных оборотов. Пунш зажигал кровь и прояснял голову; он наполнял душу блаженством, настраивал мысли на остроумный лад и учил ценить остроумие собеседника: в нем была неизъяснимая гармония музыки и отточенность математики. Только одно из его качеств можно было выразить сравнением: он согревал, как теплота доброго сердца; но его вкус и его запах невозможно описать словами. Такой напиток возможен был только в этом, единственном и неповторимом на бескрайних просторах Америки, городе, где смешалась испанская, португальская, французская и латиноамериканская кровь. Пунш напоминал пряные ароматы сундуков, где хранятся старинные наряды, кружевные бриджи, короткие панталоны, камзолы давно минувших дней; сюда можно было добавить едва уловимое дыхание ландышей и запах острого сыра… Только великий поэт мог бы описать достоинства этого непостижимого напитка и создать образы, полные чувственной красоты. Этот кабачок на Бербон-стрнт в этот безумный, невероятный напиток Мейсон запомнил на всю жизнь. Наверное, только парижский Монмартр сравнился бы с тем богатством впечатлений и образов, которые подарил Мейсону Новый Орлеан.
