«Россия — это огромный фасад. А тем, что за фасадом, никто не занимается». Как это уже было в отношении Алжира, Александр не желает ограничиваться поверхностными впечатлениями. И на этот раз его исторический анализ удивителен: «С момента Указа Его Величества императора Александра об освобождении вся русская аристократия представляется мне направляющейся туда, куда направлялась наша в 89-м и куда пришла она в 93-м: то есть ко всем чертям». Он забегает вперед лишь на какие-нибудь шестьдесят лет до наступления 1917-го. Духовенство невежественно и развращено, бюрократия всемогущественна и коррумпирована. Предварительно обаяв и напоив сборщика податей, он расспрашивает его о методах грабежа. Грубо говоря, чиновник этот изымает у крестьян сумму вдвое большую по сравнению с той, что поступает в государственную казну. Те, кто уплатить не в состоянии, продаются в рабство и становятся бурлаками на Волге. В Санкт-Петербурге Александру удается добиться разрешения побеседовать с заключенными. Один крестьянин не доплатил сумму, равную примерно семи франкам. Судья грозил ему наказанием ледяной водой, по капле долбящей череп. Крестьянин решил продаться в бурлаки. Дорогой встретил он соседа, едущего купить водки как раз на те же семь франков. Крестьянин попросил одолжить ему эти деньги. Сосед отказал. Крестьянин оглушил его и взял из его кошелька необходимую сумму. Теперь после пяти лет ожидания приговора в тюрьме он на следующий день должен отправиться в Сибирь на медные рудники, «на них долго не протянешь». Второй заключенный — сын богатых, хотя и крепостных крестьян. Ему необходимо было получить разрешение управляющего поместьем на женитьбу. Управляющий претендовал на его невесту и отказал. Она покончила с собой, он убил управляющего и теперь уже скоро соединится со своей невестой. Третий заключенный превосходно говорил по-французски. Хозяин, богатый промышленник, послал его учиться в Париж, в Школу Искусств и Ремесел. Став инженером, он вернулся, женился. Жена родила. Ощенилась и собака хозяина, но попала под колеса и сдохла. Тогда хозяин отобрал у женщины ребенка, чтобы она кормила щенков. Инженер убил щенков и поджег дом хозяина. Он пожизненно осужден на каторгу в рудниках.
Крепостные, умершие между двумя переписями, но которых на бумаге можно было продать, дабы уклониться от налогов, становились, по Гоголю, «мертвыми душами». А много ли живых сохранялось в гуще этой неграмотной, скорбной, молчаливой и запуганной массы? «Мужик, которому вы говорите: — «Ну вот, ты теперь свободен», отвечает: — «Вроде бы так, Ваше превосходительство». Сам же он ни во что не верит». В Москве во время обеда у Нарышкина с полицмейстером, последнему внезапно сообщили о пожаре в городе. Он сразу же уехал. Александр вместе с ним. Они прибывают на место одновременно с пожарными. Ближайший водоем — в трехстах метрах. Пожарные бегом должны нестись туда, чтобы заполнить резервуары. Толпа зевак присутствует при этой сцене. Александр спрашивает, почему бы им не выстроиться в цепочку. Ответ полицмейстера: нет такого «закона, который предписывает народу эту обязанность». Но, — возражает Александр, — во Франции каждый участвует в этом по собственной воле.
«— Любезный господин Дюма, — говорит мне полицмейстер, — ведь это же братство, а русский народ до братства еще не дошел».
Александр восхищается мужеством и действенностью пожарных, хотя и основанными на «безропотном, полном, абсолютном повиновении». Но как будто лишь он один. «Во Франции непременно раздавались бы крики ужаса, ободрения, угрозы, крики «браво», аплодисменты, вой. Здесь — ничего: угрюмое молчание; не от ужаса, из безразличия. Тогда-то и поразили меня в самое сердце слова полицмейстера: «Русский народ не дошел еще до братства». Сколько же революций нужно народу, чтобы он оказался там же, где мы?» Три, по крайней мере, чтобы родившийся сон закончился кошмаром.
«Падение империи» первым предсказано было не знаменитым политологом конца XX века, а Александром в середине XIX в. И дальше еще более поразительное предсказание: «Россия расколется не на две части, как Римская империя, но на четыре <…>. За императором, оказавшимся на троне в момент катаклизма, останется Санкт-Петербург и Москва, то есть истинно русский трон; правитель, поддержанный Францией и популярный в Варшаве, избран будет королем Польши; изменивший лейтенант взбунтует армию и, пользуясь военной силой, назовет себя королем Тифлиса; и, наконец, какой-нибудь гениальный ссыльный создаст между Курском и Тобольском федеративную республику.
Немыслимо, чтобы империя, составляющая ныне одну седьмую часть земного шара, осталась бы в тех же руках: если руки окажутся слишком жесткими, их разомкнут силой, слишком слабые, они откроются сами, и в обоих случаях их заставят выпустить то, что они держат».
Не говоря уже о личной своей популярности, Александр смог констатировать, до какой степени французская литература популярна у просвещенной русской элиты. Чтобы не остаться в долгу, он знакомит читателей «Монте-Кристо» со многими русскими писателями. С поэмами Некрасова и Лермонтова, которые Александр справедливо сравнивает с Мюссе, с повестями Пушкина и с разнообразными романами. Переводчик Калино делает подстрочник, а Александр затем полностью переписывает текст, дабы сделать его более понятным французам. Эта привычка вольно обращаться с чужими текстами объясняет, почему, к примеру, назвав Марлинского в качестве автора «Султанетты» и «Джана», он, издавая «Княжну Флору» и «Мулла-Нур», забывает уточнить, что это произведения того же автора. То же самое происходит и с «Ледяным домом» Лажечникова. Зато, благодаря Александру, становятся известными значительные фрагменты русской истории, живой и красочной, где сквозь забавный сюжет всегда просвечивает взгляд и оценка целого.
Посещает он и Бородинское поле — место славной победы Кутузова над Наполеоном, как считают русские. Или место славной победы Наполеона над Кутузовым, как считают французы. Приближается октябрь, начало первых холодов, а Александр намерен еще спуститься вниз по Волге, и, стало быть, надо оторваться от Женни, пока река еще не стала подо льдом. Он запасается рекомендательными письмами, теплой одеждой, меховыми сапогами, бараньими тулупами, мохнатыми шапками. Нарышкин дарит ему одну из своих роскошных шуб, Женни проверяет, не забыл ли он в числе необходимых для путешествия предметов самовар; как обычно, долгие и суматошные проводы, так что кучер Нарышкина должен был прервать их взмахом кнута. Проезд через деревню, где живут вольные, «по всей видимости, гораздо более чистую, гораздо более богатую и гораздо более счастливую, чем все крепостные деревни, которые мне доселе довелось видеть». Прибытие в Калязин, на берегу Волги Александр разочарован видом этой реки (вода тогда стояла низко), вполне поддающейся сравнению с Орн или же с Ионной. Вместе с Муане и Калино он приглашен отобедать к одному военному хирургу. Трое путешественников вносят в пиршество свою долю, более чем обильную, благодаря погребам и кухне Нарышкина. При виде сих богатств хирург просит разрешения пригласить к столу всех офицеров полка. Каждый является кто с бутылками, кто с паштетом или с дичью, и начинается большая франко-русская жратва под звуки военных труб. Пора садиться на корабль, но всеобщая взаимная любовь так велика, что кажется невозможной самая мысль о расставании. Пользуясь отсутствием своего полковника, офицеры умолили его заместителя разрешить им проводить Александра вниз по реке. У заместителя на этот счет нет никаких полномочий, ему остается только дезертировать вместе со всеми. Общая погрузка, труба впереди, и сколько же шампанского на борту? Каких-нибудь сто двадцать бутылок, и надо довольствоваться этим малым. «И мы пустились в путь под звуки фанфар и откупоренного шампанского, пускающего пробки в потолок. Каждый из сих очаровательных безумцев рисковал двумя неделями гауптвахты ради того, чтобы пробыть со мной на пять-шесть часов подольше».
Утром остановка, тягостное расставание. Офицеры во власти знаменитой русской тоски и похмелья. И музыкантам уже не весело, это чувствуется по тому, как звучат их инструменты. «Поскольку Россия — это не что иное, как огромная равнина, четыре тысячи верст по Волге превратились в однообразное раскачивание». Торговли никакой, ровные берега, тишина, время от времени сумрачная деревня. Муане отделывает свои рисунки, Александр записывает впечатления и перекладывает в стихи подстрочники лермонтовских поэм, сделанные одни — каким-то образованным офицером, другие — Калино, славным и веселым парнем, студентом Московского университета, и притом, что и укрепляет симпатию к нему Александра, большим ходоком, третьи — неизбежной русской княжной, путешествующей со своей компаньонкой. И вдруг все меняется, оживает под звуки странного шума. «То был гомон двухсот тысяч голосов. Потом, в одной из излучин Волги мы увидели, что река внезапно исчезла под целым лесом расцвеченных флагами мачт. То были снующие вверх и вниз по реке корабли, везущие свой товар на ярмарку» в Нижний Новгород. Александр отправляется к своим корреспондентам. С одной из террас открывается панорама ярмарки, представляющей собой «площадку примерно в два квадратных лье, покрытую палатками, между которыми кишел многонациональный люд — русский, татарский, персидский, китайский, калмыцкий». На самом деле ярмарка раскинулась по четырем разным городкам, отделенным друг от друга каналами или озерами. В трех первых — ничего, кроме обычной торговли. В четвертом — совсем иной интерес, он «полностью заселен одними женщинами. Просто-напросто город куртизанок; сюда на те шесть недель, что длится ярмарка, из всех концов европейской и даже азиатской России с намерениями чисто филантропическими приезжает от семи до восьми тысяч постояльцев». Увы, ярмарка подходила к концу, и в оставшиеся три-четыре дня даже Александр не сумел охватить все артерии этого симпатичного города.
