«Не знаю, помните ли вы, дорогие читатели, сказанное мною однажды, двадцать четыре года тому назад: «Я объеду все Средиземное море; я совершу кругосветное плавание и напишу историю древнего мира — не что иное, как историю цивилизации». Тогда над этим много смеялись, надо мною буквально потешались; один человек, которому я дал заработать миллион, отомстил мне за это одной очаровательной фразой. Он сказал: «Вы еще не знаете, Дюма открыл Средиземноморье!»[152]. Да, он умел язвить, этот добродушный Гарель. И Александру остается напомнить читателям о «Монте-Кристо», о том, что в Италии, на юге Франции, в Испании, Магрибе он уже частично осуществил своей проект. «Теперь же мне остается закончить начатое: остается увидеть Венецию, Иллирию, Ионические острова, Грецию, Константинополь, побережье Малой Азии, Сирию, Палестину, Египет, Киренаику, Триполи». Однако он не хочет для осуществления этого кругосветного путешествия воспользоваться судами императорского транспорта: хотя таким образом он мог бы иметь бесплатный проезд на две персоны, это неминуемо кончилось бы тем, что он «увидел бы то, что видит всякий». Он совершит его на своем собственном судне небольшого водоизмещения, дабы оно могло пристать в любом небольшом порту. Вскоре у него появятся деньги на строительство, как только будут улажены все дела с Леви. «Пока что я принял приглашение одного из друзей — отправиться в Санкт-Петербург в качестве шафера на свадьбе его свояченицы и одновременно — присутствовать при величайшем событии — освобождении сорока пяти миллионов рабов». Действительно, самый подходящий момент на месте наблюдать историческое событие подобной значимости. В 1858 году уничтожение крепостного права, о чем два года назад заявил новый царь Александр II, наталкивалось на активное сопротивление помещиков и существовало лишь теоретически. Зимой Александр познакомился со знаменитым магом Даниелем Дугласом Хоумом, обладающим прискорбной способностью терять время от времени свой дар провидения, что ничуть не помешало ему стать женихом сестры графини Кушелевой-Безбородко. Он проникся к Александру такой симпатией, что захотел непременно иметь его свидетелем на своей свадьбе и представил графу и графине. Сия аристократическая пара, очень простая в обращении, путешествовала по Европе с «векселями на два миллиона от всех Ротшильдов — венских, неапольских и парижских» и в сопровождении свиты из двенадцати человек, в числе которых — французский эконом, врач, музыкант, поэт и несколько собак. Само собой разумеется, еще один лишний писатель ничего не изменит, как и еще один лишний художник, поскольку Александр хочет взять с собой в это девятимесячное путешествие художника из Опера-Комик Муане.

Отправляются поездом в середине июня. Берлин, Щецин, посадка на пароход. В Санкт-Петербурге Александр живет на небольшой вилле Кушелевых — восемьдесят слуг, парк, в котором помещаются целиком две деревни и две тысячи человек, плюс музыкальная беседка, плюс театр. Отсюда он совершает экскурсии в Финляндию, прогулки по Ладожскому озеру, посещает монастырь, карьеры, тюрьму и другие достопримечательности. Он знакомится с поэтом Некрасовым и романистом Григоровичем, в то время не менее знаменитым, чем Гоголь, Тургенев или Толстой, и снова встречается с Женни Фалькон, сестрой Корнелии Фалькон, певицы, потерявшей голос. Он знал ее девочкой. Актерский дебют ее состоялся на сцене Жимназ, после чего она получила ангажемент во французский театр Санкт-Петербурга. Здесь она не сумела устоять перед богатством другого большого друга Александра Дмитрия Нарышкина, к своим тридцати трем годам сделавшегося настоящим профессионалом в искусстве «давать самые роскошные балы и владеть лучшими рысаками и самыми элегантными выездами». Стоит ли говорить, как счастливы оба были свидеться вновь.

Роскошное гостеприимство русских дворян полно такого чистосердечия, что совершенно невозможно ему сопротивляться. Поэтому, как только Хоум, успевший и потерять, и вновь обрести свой дар, наконец, женился, Александр вместе с Муане отправляется в Москву к Нарышкину. Он проводит там два месяца, живя то в одном, то в другом имении боярина. В середине сентября он высказывает желание посетить монастырь, расположенный в трех километрах от имения. Женни жаждет его сопровождать. Нарышкин пожимает плечами: ему ничего не стоит исполнить их желание. Муане и переводчик Калино изображали из себя проводников. Дидье Деланж, француз, доверенное лицо Нарышкина, предупреждает, что дорога очень скверная и, следовательно, он считает, что «не стоит рисковать экипажем своего хозяина». Вместо экипажа, он предлагает тарантас. «Вообразите себе огромный паровозный котел, водруженный на четыре колеса, с окном впереди, чтобы обозревать пейзаж, и дверцей сбоку, чтобы влезать. Ступеньки для тарантаса еще не изобретены; забирались мы туда при помощи складной лестницы, которую можно было по мере надобности ставить и убирать. Стоило путешественникам погрузиться внутрь, лестницу цепляли к машине. Так как тарантас не обладал ни подвеской, ни скамеечками, внутренность его была выстелена соломой <…>.

При виде этой устрашающей механики, напоминающей то ли корову Дедала, то ли быка Фалариса, Муане и Калино заявили, что, поскольку расстояние до цели всего три версты [примерно три километра], они пойдут пешком. Что до Нарышкина, то он лукаво глядел на нас с балкона своими славянскими очами, желая нам как следует поразвлечься. «Сознайтесь, — сказал я Женни, помогая ей вскарабкаться в машину, он заслуживает того, чтобы мы поймали его на слове». Мы потратили добрых три четверти часа, чтобы проехать эти три версты по отвратительной дороге, но на фоне восхитительного пейзажа; в результате мы прибыли на двадцать минут позже Муане и Калино». Их заподозрили, так же, как и Деланжа, в сговоре с Александром, который после этой познавательной экскурсии стал называть Нарышкина стариком.

«— Старик, старик, — ворчал он, — я на два года моложе тебя.

— Однако это вовсе не означает, что не старик и ты, не так ли, Женни?

Женни рассмеялась, но ничего не ответила». Что избавляет ее от необходимости комментировать достижения обоих и позволяет понять, что она поведала Александру о слабостях боярина. И мы бы, дорогие читатели, так ничего бы больше и не узнали об этом приключении, если бы Женни в глубокой старости не призналась, что «согрешила» с Александром[153].

Но пока что она желает ананасов, «типичных» для Подмосковья фруктов. Нарышкин заказал сорок штук на золото. Александр видел, как мужик понес их в кладовую. Прошла неделя, ананасы исчезли. Стали спрашивать у слуг — никто и слова-то такого не знал. Александр предложил Женни отправиться на поиски. «И мы приступили к розыскам. Обнаружили мы ананасы в углу погребка, куда надо было спускаться по лестнице и где хранилась дичь и мясные продукты». Подозреваю, что там же на месте они их и разъели. У Нарышкина «владения повсюду, дома повсюду — в Москве, в Елпатьево, в Казани, мало ли еще где? Сам он не знает счету ни своим деревням, ни своим крепостным, это дело его эконома. Не обижая ни того, ни другого, вполне можно предположить, что его интендант за год обворовывает его на сто тысяч франков. Дом его — скопище беззаботности, апофеоз беспорядка». И кто бы это говорил, Александр! У Нарышкина двадцать две борзых, конюшня на миллион франков, убитая дичь гниет в кладовой. А крепостные умирают от голода. Александр, знакомый с нищетой парижских трущоб, так и не смог войти в избу — из-за запаха. Одно из поместий Нарышкина — тридцать пять тысяч гектаров залежных земель на Волге. Из двадцати пяти тысяч гектаров земель в Елпатьево возделано не более четверти, «повсюду не хватает рук, повсюду человек не справляется с землей, хотя и преотличной». «Россия может прокормить в шестьдесят или даже в восемьдесят раз большее население, чем ее собственное. Но она останется незаселенной и незаселяемой до тех пор, пока закон будет запрещать иностранцам иметь здесь собственность. Что касается закона об отмене рабства, который должен удвоить количество если не трудящихся, то по крайней мере труда, пройдет едва ли не пятьдесят лет, прежде чем проявятся первые результаты его».