— Мастак ты балы точить[128], нешто тебя боярская дочь приняла? — усомнился Олекса.

— А ты послушай, что было дальше. Только я просунулся в ту горенку, обхватила меня харя руками, да так, что я чуть было не задохся, и поволокла в постель. Я, конечно, противиться не стал и пользу свою не упустил.

— Да какая же она теперича девка?

— Девкой-то она, видать, давно перестала быть, потому и решила Агриппинушка при нашем появлении любви предаться.

— Везёт же тебе, Филька, — с государевой невестой переспал!

— Будет вам зубоскалить, — остановил друзей Кудеяр, — вон поместье боярина Микеши Чупрунова. Говорят, он не так давно сюда из Москвы перебрался, потому с ним надо ухо держать востро, не то в беду угодить можно.

— Пошто же мы к нему едем?

— На дочку его поглазеть охота, не впервой мне приходится слышать об её удивительной красоте.

Микеша Чупрунов встретил гонцов насторожённо, внимательно прочитал грамоту, удостоверился в подлинности печати и теперь пристально рассматривал лица ребят.

— Здоров ли государь наш Иван Васильевич? — спросил тихо, но властно.

— Когда мы отправлялись в путь из Москвы, государь наш Иван Васильевич был в здравии. Только что мы были у Плакиды Иванова, а ныне пожаловали к тебе, боярин.

— Уж не вознамерился ли мой сосед везти свою дочь напоказ нижегородскому наместнику? — Микеша насмешливо улыбнулся.

— Завтра же отправляется в путь. Можем ли мы, боярин, глянуть на твою дочь?

— О том в грамоте ничего не сказано, писано лишь, что мы, бояре, имеющие дочерей-девок, должны без промедления везти их для показа наместнику, что я и намерен сделать — завтра же отправлюсь вместе с дочерью в Нижний Новгород.

— Снаряжая нас в дорогу, государь велел при случае самим осматривать боярских дочерей, потому как он торопится жениться.

Боярин задумался. Вроде бы и ни к чему ему показывать свою дочь проезжим молодцам, а и так рассудить можно — почему бы не показать? Дочерью своей Микеша гордился, считал её самой красивой девицей в округе, поэтому весть о намерении великого князя жениться на боярской дочери зародила в нём честолюбивые надежды. И в этом деле доброе слово гонцов не помешает.

— Посидите пока тут, я скоро вернусь.

По узкой лесенке, украшенной замысловатыми балясинами, боярин поднялся в горницу дочери. Долго ребятам пришлось ждать его возвращения. Филя успел вздремнуть, преклонив голову на плечо Олексы. Наконец дверь горницы отворилась и послышались шаги: тяжёлые, шаркающие Микеши и лёгкие, едва слышные — его дочери.

— Вот она — моя дочь Катеринка, — в голосе боярина слышна была гордость за своё детище.

Кудеяр, едва глянув на боярскую дочь, не мог отвести от неё глаз. Стройная, нарядно одетая, она словно плыла по палате. Глаза девушки лучились под высоко взметнувшимися узкими бровями. В этом взгляде, в походке было что-то знакомое, родное, близкое — Катеринка напомнила ему незабвенную Ольку. Почти пять лет минуло с той поры, как не стало её, а сердце Кудеяра по-прежнему ноет при воспоминании о ней.

Девушка поклонилась гостям и по лесенке поднялась в свою горницу.

— Что же вы молчите, али не понравилась вам моя дочь?

— Хороша! — выдохнул Филя.

Кудеяр вдруг со страхом подумал о том, что если Катеринка по воле нижегородского наместника поедет в Москву, она обязательно станет женой великого князя. Нет, он ни за что не допустит этого.

— Что и говорить, боярин, хороша твоя дочь, только вот на смотрины явится немало невест из разных мест Русской земли. Будут среди них и лучше твоей Катеринки. Может, не стоит ехать к нижегородскому наместнику? Вон и хоромы твои ещё не достроены…

Самолюбие боярина было задето.

— В грамоте сказано, что ежели кто из бояр утаит дочь-девку, тот будет подвергнут опале и казни. Потому надлежит мне ехать в Нижний Новгород. Хоромы же к весне будут готовы.

— Из самых добрых побуждений хочу предостеречь тебя, боярин, ведомо ведь тебе, что в округе лихие людишки озоруют, не приведи, Господи, беде случиться.

— Я татей не боюсь. А пока ступайте в трапезную, там вас накормят.

Покидая боярскую усадьбу, Кудеяр был молчалив и задумчив, перед его глазами неотступно стояла Катеринка-Олька.

— Ведомо стало мне, что племянничек удумал жениться на Анастасии Захарьиной, — сообщил матери Михаил Глинский.

— Захарьины всегда были противны мне; тихие они, да в тихом омуте черти водятся.

— И я так же мыслю, матушка; Захарьины нам не друзья, от них покорности не жди.

— Может, одумается государь?

— Какое там одумается! И слышать ни о ком больше не хочет, о смотринах боярских невест уж и не помышляет.

— Наверняка сам Макарий внушил ему мысль жениться на Настасье Захарьиной. Родственнички-то её уж больно набожными прикидываются, к митрополиту льнут, вот и заворожили его своими чарами. К тому же они в родстве с Морозовыми-Поплевиными, а те всегда верно митрополиту служили, даже тогда, когда он с Шуйскими враждовал и силы в Москве не имел.

— Племянничек признался мне, что на Анастасию Захарьину ему указали Федька Овчина и Ванька Дорогобужский.

— Давно по Овчине мой меч скучает! — злобно проговорил молчавший доселе Юрий Глинский. — Ты, братец, не раз помышлял убрать его, да что-то всё медлишь. Дожидаешься, видать, пока тебя самого Овчина под себя подомнёт, не зря он возле великого князя увивается, наверняка настраивает его против нас, Глинских.

— Винюсь, промедлил задавить щенка.

— Оплошку исправить надобно, а Ивана легко возбудить против дружков. Ты, Михаил, вот что ему скажи… — княгиня Анна долго шептала в самое ухо сына. — Такого оскорбления Иван никогда не простит им.

Михаил Васильевич бесшумно вошёл в покои государя. Иван сидел за столом, заваленным рукописями, но мысли его были далеко от книжной премудрости — рн думал о помолвке, происшедшей вчера. По совету митрополита Макария дружкой на время свадьбы великого князя был назначен Василий Михайлович Тучков. И тот прекрасно уладил все дела.

— О чём задумался, государь? — вкрадчиво спросил Глинский.

Иван, вздрогнув, с неудовольствием глянул на дядю- он не любил, когда пугали его.

— Думаю я о скорой свадьбе.

— Хороша невестушка, ой как хороша, вчера глаз с неё не мог свести.

— Спасибо Фёдору Овчине-это он указал мне на Настеньку в церкви Введения, что на Варварке.

— Фёдор Овчина весь в покойного батюшку — знает толк в бабах. Но ты, государь, не очень-то его превозноси, потому как языки у них с Ванькой Дорогобужским длинноваты, болтают всякую непотребщину.

Иван насторожился.

— Что же они болтают?

— Лучше бы мне не слышать их гнусных речей!

— Говори, Михаил Васильевич, не томи меня!

— Федька Овчина сказывал, будто бы твой отец — не великий князь Василий Иванович, а Иван Овчина. Потому, говорит, мы с государем — кровные братья.

— Что? Я родной брат этой ехидны, ядом рыкающей? Кому сказывал он эту гнусность? Всех велю казнить лютой казнью!

— Успокойся, государь, слышал эти вредные речи только Ванька Дорогобужский. И не только слышал, но и добавлял от себя кое-что.

— Ах они, собаки! Немедля прикажу кату пытать злоязыких!

— К чему пытать, государь? Их гнусные речи станут ведомы кату, писцу, а от них вся Москва заговорит о том, будто твой отец вовсе не великий князь Василий Иванович, а любовник матери. Вели мне схватить обоих, и тогда ни один человек не проведает о том, что они сказывали. — А ты?

— Что — я? — не понял Михаил Васильевич и вдруг почувствовал в душе могильный холод, уловив во взгляде племянника нечто дикое, змеиное. — Не в моих, государь, интересах распространять гнусные речи молокососов. Мы с Юрием всегда ненавидели Ивана Овчину за его преступную связь с нашей сестрой, а твоей матерью, поэтому сразу же после смерти Елены казнили его.