Бояре одобрительно кивали головами, хотя в душе посмеивались над наивностью великого князя. Кто же будет прятать дочку-девку от государя, особенно если она пригожа? И нужно ли всем боярам везти своих дочерей напоказ к наместникам? Ведь у них такие хари, что во сне увидишь — испугаешься.

Фёдор Овчина улыбнулся, услышав последние слова грамоты: торопится, видать, государь обзавестись молодой женой, надо будет расписать ему достоинства Настеньки Захарьиной. Помянуть о ней государю просил Василий Михайлович Тучков. О… о… Фёдор и сам бы не против поухаживать за ней, да только заранее знает, что из этого ничего не получится: родители глаз с неё не спускают, всё в горнице томят, рукоделием заставляют заниматься. Хороша Настасья, что и говорить: голос ласковый, нежный, как у горлицы, большущие глаза промеж густых ресниц смотрят доброжелательно, внимательно. Правда, немного худовата, ему, Фёдору, больше, пышнотелые по душе. Так ведь выйдет замуж — раздобреет, вон ведь её матушка, Ульяна Фёдоровна, какая сдобная!

Выслушав одобрение своим намерениям, государь вновь обратился к боярам с речью:

— По твоему, отца своего митрополита, благословению и с вашего боярского совета хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов, как наши прародители, цари и великие князья, и сродник наш Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились и я также этот чин хочу исполнить и на царство, на великое княжение сесть.

Слыша столь мудрые слова из уст юного великого князя и искренне веря, что всё это он измыслил сам, бояре вновь умилились, а некоторые даже прослезились. Но были среди них и те, кто встретил намерение государя принять царский титул как посягательство на свои права.

«Не успел усы отпустить, а уж старину рушить начал», — недовольно ворчали они вполголоса.

— Донесли мне, Фёдор, будто в Вязьме и Дорогобуже, прочитав мою грамоту, многие бояре своих дочерей-девок к наместникам показывать не возили, поэтому намерен я послать в эти грады новую грамоту, вот она.

Фёдор Овчина взял в руки исписанный лист бумаги. В грамоте было сказано: «Ведомо стало мне, что вы к наместникам не едете и дочерей-девок не везёте, а наших грамот не слушаете, и вы то чините негораздо, что наших грамот не слушаете. И вы бы однолично, часу того поехали за дочерьми своими. А которые с дочерьми своими часа того не поедут и тому от меня быти в великой опале и казни».

«Дались ему эти дочери-девки! Как будто в Москве боярышень мало? Али в Дорогобуже да в Вязьме они лучше? — весело думал Фёдор Овчина. — Завтра в сочельник Настя Захарьина обязательно должна быть в церкви, надо будет показать её ему».

— Государь, каждый Божий день бываешь ты в Благовещенском соборе, а отчего бы завтра не послушать заутреню в другом месте?

— Где — в другом месте?

— Да хоть в церкви Введения, что на Варварке.

— Что за нужда?

Фёдор понизив голос.

— Хочу показать тебе одну боярскую дочку, уж так она мила собой, уж так хороша, глаз не оторвёшь!

Иван с интересом слушал.

— Пусть будет по-твоему, Фёдор.

Церковь Введения, что построена за московским торжищем на Варварке, быстро заполнялась москвичами: день нынче особенный — сочельник, канун самого Рождества, потому грешно не побывать в церкви.

В храм шли чинно, всем семейством. У входа семьи делились: женщины направлялись на левую, специально для них предназначенную половину, мужчины«- направо. В ожидании появления священника люди тихо переговаривались друг с другом, невыспавшиеся сладко зевали. И вдруг откуда-то сзади послышались возбуждённые возгласы:

— Государь, государь пожаловал!

— Дорогу, дорогу дайте государю!

Толпа расступилась-великий князь в сопровождении Фёдора Овчины и Ивана Дорогобужского прошёл вперёд. Тотчас же появился священник, взволнованный неожиданным приходом государя. Он подошёл к аналою[126], усердно перекрестился.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа…

— Аминь!

Иван рассеянно слушал священника.

— Пришла? — взволнованным голосом спросил он у Фёдора.

Тот глазами указал ему налево, в сторону стоявших за решётчатой оградой женщин.

Государь сразу же увидел её. Настя стояла рядом с матерью. Трудно было поверить, что это мать и дочь. Ульяна Фёдоровна пышнотелая, вся округлая, исполненная особым покоем, свойственным некоторым русским женщинам. А дочь её стройная, худощавая, взволнованная совершающимся церковным обрядом. Узкая ладонь правой руки с длинными пальцами, сложенными для нанесения крёстного знамения, невесомо лежала на мерно вздымающейся груди, готовая в любой момент прийти в движение, уподобиться белой легкокрылой птице. Огромные глаза, излучавшие загадочное тепло, смотрели куда-то вверх и, казалось, видели нечто удивительное, неземное. Красивый изгиб шеи, мягкие очертания чувственного подбородка, мочка уха, притаившегося под русой толстой косой, синеватая жилка, взволнованно трепетавшая на виске, — всё казалось Ивану прекрасным, влекло его неодолимой силой.

Никогда прежде не испытывал он подобного чувства, ибо все его помыслы были направлены лишь на утверждение себя в великокняжеском сане. То, что было доступно его сверстникам, нередко менее созревшим физически, не принадлежало ему в силу как высокого положения, так и особенностей характера. Великокняжеский сан невидимым барьером отгородил его от прочих людей, от свойственных им забот и радостей. Воспитанный без родительской ласки, будучи постоянно унижаем боярами, рвавшимися к власти, юноша рос замкнутым, неуверенным в себе, в своих силах. Неудивительно, что впервые проснувшееся в нём чувство было столь сильным и ярким.

Настя, казалось, почувствовала на себе пристальный взгляд Ивана. Едва заметно повернула она свою голову и, увидев его, слабо улыбнулась. Эта улыбка, увиденная только им одним, вызвала бурю в его душе. Он не заметил, как кончилась заутреня и все стали покидать церковь.

— Пора и нам идти, государь, — с улыбкой напомнил Фёдор Овчина — вижу, по душе пришлась тебе Настенька Захарьина.

Иван крепко сжал его руку.

— Лучше её нет никого на свете!

В укромном месте, где санный путь из Мордовского Арземасова городища на Нижний Новгород спускается вниз и подходит к кромке старого бора, затаились разбойнички.

— Может, сегодня повезёт — пошлёт Господь нам обоз с винцом, — размечтался Филя, — давно мы не веселились.

— Ты бы, Филя, поведал нам небывальщину, уж больно складно у тебя получается, — попросил Олекса.

— Расскажу, словно бисер рассажу….

— А ну никшни! — приказал Елфим. Ватажники ещё глубже вдавились в сугроб. Вдали послышался конский топот. Вскоре на гору выметнулось трое всадников в красных кафтанах, поверх которых были надеты для тепла стёганые душегреи с короткими рукавами. Вот они стали спускаться с горы.

— А ну, Кудеяр, проведай, куда эти люди путь правят?

Кудеяр поглубже надвинул на голову рваную шапку, запахнулся в дырявый зипунишко и, согнувшись, словно старец, неуверенной походкой вышел на дорогу.

— Эй, старик, уйди от греха с пути! — крикнул ему чернобородый всадник.

Кудеяр сделал вид, будто освобождает дорогу, но в самый последний момент нарочно поскользнулся на санном следу и как бы невзначай ухватился за стремя. Лошадь остановилась. Тотчас же из леса выскочили ватажники, окружили всадников, стащили их с коней.

— Куда поспешаете? — спросил Кудеяр чернобородого.

— Не твоего ума дело, старец! — хмуро ответил тот, озираясь по сторонам.

— Да какой же я старец? — Кудеяр стащил с головы шапку; тёмные вьющиеся волосы упали на лоб, задорная улыбка озарила молодое красивое лицо.

— Свят, свят, свят, — пробормотал чернобородый, поспешно крестясь. — Не иначе как оборотень объявился!

— Какой же он оборотень, коли крест на шее носит! — рассмеялся Филя. — Ты, дядя, не упорствуй лучше, а говори толком, о чём тебя спрашивают.