Кругом в разных позах спали пьяные послужильцы Андрея Шуйского. Мисюрь Архипов лежал в луже собственной мочи, а Юшка Титов широко раскрыл рот, из которого далеко несло гнилью. При виде всего этого Ольку едва не стошнило.

Она подошла к оконцу, прижалась горячим лбом к прохладной слюде. Над лесом, где они с Кудеяром гуляли в Егорьев день, распласталось красное полотнище зари. Хорошо сейчас в лесу: свежо, росно, пряно пахнет прелью. За лесом бежит речка, украшенная цветками одолень-травы. Одолень-трава! Помоги одолеть беду тяжкую! Ах, как было бы славно перейти по узкому мостику на тот берег к милому-милому Кудеяру, навсегда стать его!

«Нет, не поможет мне одолень-трава: Кудеяр чистый, нежный, ласковый, а я — грязная-прегрязная, потому никогда не бывать нам вместе, не прыгать через купальский костёр, не водить хороводы. Нет меня больше на белом свете. Кому-то, может, и страшно расстаться с жизнью, мне же — совсем не боязно».

Брезгливо перешагнув через спавших, Олька прошла в сени, долго рылась в сундуке, отыскивая верёвку. Подставив скамью, крепко закрепила верёвку на балке, сделала петлю. Теперь нужно лишь отпихнуть ногой скамью — и ничего не будет: ни этой грязи, ни позора.

— Что-то ты, Софьюшка, солнышко наше ясное, в последние дни посмурнела, печалишься всё о чём-то, уж не захворала ли?

— Как завидую я тебе, Евфимия! Ты вот каждодневно можешь со своими любимыми дочками беседовать, а я сколько лет всё одна, жила лишь надеждой — встретиться с сыном своим кровным. Раньше думала — объявится он, тотчас же потребую я, чтобы отпрыск вредного корня Глинских убрался с великого княжения. Потом по-иному стала мыслить: объявится сын мой, и пусть возле меня живёт, здесь, в Суздале, чтобы видеться с ним я могла каждодневно. К чему ему власть? От неё лишь погибель. А после Ивана Купали нашла на меня тоска великая, чудится всё, будто сын мой то ли умер, то ли в неволе мается, то ли болеет. И от той великой тоски ни есть, ни пить мне не хочется, а тянет прилечь, забыться, ни о чём не думать. Всё дрожит во мне от страха великого, сильно сомневаться стала я, что увижу наконец своё детище. А ведь лет мне немало, пора и о покое подумать.

— О жизни иной, вечной, думать надо постоянно, а торопить прихода её не следует. И ещё скажу: надежда умирает последней, потому, пока жива ты, верь, что наступит миг встречи с сыном.

— Спасибо на добром слове, Евфимия, коли б не ты, не дочки твои разлюбезные давно скончалась бы я.

— Софьюшка, ты, наверно, слышала о кончине боярина Ивана Фёдоровича Бельского в темнице на Белоозере. Вчера в Спасо-Евфимиевской обители были послушники из Кирилло-Белозерского монастыря, они приехали в Санниково, чтобы купить для своей токаренной мастерской чурки вязовые, — из них умельцы ложки прославленные кирилловские точат; так те послушники сказывали, что Бельский принял смерть от злодеев, посланных боярином Андреем Михайловичем Шуйским, — они явились в темницу и задушили Ивана Фёдоровича.

— Господи, неужто это правда?

— Послушники крест на том целовали.

— Когда жила я в палатах великокняжеских, то насмотрелась, как бояре друг с другом враждуют, но никогда такого зверства не было, какое злодей Шуйский сотворил.

— Многие в Москве потрясены этой вестью; сказывают, будто Иван Васильевич Шуйский, как узнал от Андрея, что тот с Бельским сотворил, тотчас же и умер в день мученика Исидора.

— Пошто же Господь Андрея-то не покарал?

— Господь Бог памятлив, он непременно покарает злодея, попомни мои слова, Софья!

Соломония горестно покачала головой.

— Много людей, которых я знавала, поумирало, видать, и мне скоро конец придёт.

— Да не печалься ты, Софьюшка! А люди и впрямь мрут как мухи. Вчера сказывали прибывшие из Москвы люди, будто преставился Иван Юрьевич Шигона, ты его, поди, помнишь.

— Как мне не помнить Шигону, коли он усердно помогал митрополиту Даниилу постригать меня, а когда я куколь ненавистный стала топтать, огрел меня плёткой!

— Ты уж прости его великодушно — не принято среди православных про покойников дурно говорить. К тому же не по своей воле участвовал он в пострижении, а по поручению Василия Ивановича.

— Шигону ты оправдываешь, а Василия Ивановича хулишь, хотя он тоже покойник.

— Давно простила я Василия Ивановича, а всё равно нет-нет да и сорвётся с языка укор ему, уж больно плохо он обошёлся с нами, с Шемячичами. Нынче же покаюсь перед священником, поставлю свечку за упокой души великого князя.

Колокола позвали верующих к вечерне.

В келью Андриана вошёл Пахомий, молча постоял над хворым Кудеяром — тот уже несколько дней не приходил в сознание.

— Послал я послушника за Козлихой, може, она чем поможет. Вообще-то не люблю я её, многие говорят про неё-колдунья. Да что делать? В Веденееве схоронили Ольку Финогенову, обесчещенную боярином Шуйским и ближними его людьми.

— Боюсь, если Кудеяр очнётся да проведает о случившемся, беды бы не было — любили они друг дружку.

— А ты не сказывай ему о смерти возлюбленной, иначе и впрямь плохо будет.

В келью вошли Козлиха с Акулинкой.

— Марья, ты бы помогла, если можешь, парню, плох он.

— Сама вижу, что плох: бредёт он по узенькой тропочке середь болота, с кочки на кочку перепрыгивает, вот-вот в трясину провалится да и сгинет. Есть у меня травы целебные, коренья лютые, да без пользы они для него, надобно было раньше меня покликать. А теперь далеко он ушёл по кочкам-то, не достать мне его ни плакун-травою, ни тирличем, ни орхилином. Может, вот Акулинка его достанет: рука у неё лёгкая, нога быстрая. Стань, Акулинушка, возле болящего, наложи на него руки лёгкие, прогони прочь силу враждебную!

Акулинка вся напряглась, побелела лицом и, вытянув руки, стала водить ими над головой Кудеяра, не касаясь её.

— На море на окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь. Повелеваю тебе, Алатырь-камень: сдвинься со своего места, освободи на волю пташку малую. Пташка, пташка, касаточка ясная! Полети на край света, в страну дальнюю, чужеземную, где ворон сидит, живую и мёртвую воду сторожит, Ты пропой тому ворону песенку, расскажи ему весть печальную, про болезнь Кудеяра тяжёлую. Древний ворон седой, птица вещая, дай живой мне воды напиться, от болезни тяжёлой избавиться.

Вполголоса произнося эти слова, девочка водила руками над головой Кудеяра, затем над грудью, а потом вдоль туловища. Неожиданно Кудеяр открыл глаза, приподнялся, сел на лавку.

— Долго же я спал.

— Лежи, лежи, нельзя тебе подыматься.

— Разве я болен? Мне хорошо. А где Олька? Когда я заснул, она была рядом.

— Олька ушла домой в Веденеево, а ты ложись и спи, покуда болен.

Козлиха, Акулинка и отец Пахомий удалились.

Наутро Кудеяр проснулся бодрым, болезнь как будто оставила его, но отец Андриан не разрешил ему подняться. До вечера он лежал не сомкнув глаз и всё смотрел на дверь, ожидая появления Ольки. Наконец решительно поднялся с постели.

— Пойду в Веденеево, проведаю Ольку.

— Ни к чему тебе идти в Веденеево, ты ещё слаб, потом может стать хуже.

— Нет, я обязательно должен сходить в село, чует моё сердце с Олькой что-то случилось, по твоим глазам вижу, что с, ней и вправду стряслась беда.

— Ольки больше нет, сын мой.

— Как — нет? — голос Кудеяра стал вдруг хриплым.

— Ну… умерла она.

— Умерла? Разве может здоровый человек ни с того ни с сего умереть?

— Всё может быть, Кудеяр.

— Нет, ты скажи — отчего она умерла?

— Этого я не ведаю.

Кудеяр стал торопливо натягивать сапоги.

— Христом Богом прошу тебя; не ходи в село!

— Я не верю, что Ольки нет в живых.

— В селе тебе нечего делать, если хочешь, я провожу тебя к её могилке.

— Выходит, она и вправду умерла?

— Да, сын мой.

Кудеяр надолго задумался.

— Хорошо, проводи меня к могилке, я хочу проститься с Олькой.