«Странно! — рассуждал Кри-Кри. — Одет он в штатское, а когда ходит, то, кажется, слышно, как звенят его шпоры, точь-в-точь как у версальских офицеров».

Освобождение Анрио вызвало недовольство и тревогу не только у одного Кри-Кри. Этьен почувствовал союзницу в Мадлен и обратился к ней:

— Паренёк-то смышлёный, он зря не придрался бы. Почему не проверили человека? За ним, может, стоит целая шайка… В Марселе мы проглядели таких молодчиков, а вы-то в Париже небось знаете, как надо следить в оба глаза…

Мадлен ничего не ответила. Она молча взяла Люсьена под руку и отошла с ним в сторону, подальше от людской толчеи.

Люсьен о чём-то сосредоточенно думал. На его маловыразительном лице застыла улыбка, чуть приоткрыв его безвольный рот. На вид ему было лет тридцать пять. Среднего роста, стройный, он слегка прихрамывал на левую ногу — результат ранения, полученного в бою при Сен-Приво.

Они присели на стулья, вытащенные из горевшего дома.

— Я недовольна тобой… — начала Мадлен.

— Я сам недоволен собой, дорогая, и, вероятно, в большей мере, чем ты, — не дал ей договорить Люсьен.

Мадлен вопросительно взглянула на него, ожидая дальнейших объяснений.

— Столько жертв, — продолжал он, потупив взгляд, — и конца им не видать… Знаешь, в самых жарких схватках с пруссаками я не испытывал страха. А тут, признаюсь, содрогаюсь каждый раз, как разряжаю ружьё… Меня преследует мысль, что я совершаю братоубийство.

Мадлен нежно положила руку на плечо Люсьену:

— Ты устал, милый! И это очень печально. Борьба только начинается. Надо взять себя в руки… Гони прочь страшные кошмары… Это всё отголоски твоих прежних бредней. «Братоубийство»!.. В этом обвинял нас с амвона епископ д’Арбуа и в то же время именем бога благословлял Тьера на расстрел восставших парижан. Нет! Тьер, Фавр или Шнейдер не братья переплётчику Жозефу Бантару или столяру Этьену Бара — они их яростные враги, их извечные угнетатели! Вот Жозеф и Этьен на самом деле братья друг другу. Их роднит великая идея братства всех тружеников, борющихся против общего врага.

Мадлен говорила тихо, мягко, любовно. Так касалась она ран, когда, опустившись на колени перед упавшим товарищем, делала ему перевязку. Но при гангрене нужно острое лезвие ножа, а не мягкая ткань бинта. Об этом Мадлен сейчас забыла.

— Ты думаешь, — сказал Люсьен, — я не приводил себе всех этих доводов?

— И что же? Как борется второй Люсьен с первым? — голос Мадлен оставался ласковым, но в нём уже звучало беспокойство.

— Ах, дорогая, во мне бурлит столько противоречий, что трудно разобраться, — уклончиво ответил Капораль.

— Но разобраться необходимо! Враг не философствует, как мы с тобой, а стреляет в самое наше сердце. Для него всё ясно. И мне, и Этьену, и Бантару, и даже маленькому Кри-Кри — нам тоже ясно, что надо делать… Скажи прямо, Люсьен: ты потерял веру в наше дело, тебе трудно идти в ногу с нами? Говори всё, что у тебя на сердце. Не скрывай от меня ничего. Никто не поймёт тебя, как я… — Голос Мадлен дрогнул, но она быстро овладела собой. — Никто… Ведь кому ещё ты дорог так, как мне?

Люсьен сжал её руку и сказал:

— Я никогда от тебя не скрываю, если в минуту слабости прихожу в смятение… Но не думай, что я могу уйти с поля, где борешься ты. Куда бы ты ни шла, я повсюду пойду за тобой.

— Не за мной, а со мной! — поправила его Мадлен.

— Я пойду с тобой до конца!

С подвижного, легко меняющегося лица Мадлен не сошло выражение тревоги и горечи. Люсьен заметил это. Ему хотелось поскорей прервать тягостный для обоих разговор.

— Однако, — сказал он, — плохой пример дисциплины показываю я своим солдатам. Надо идти к ним…

— Иди, иди! — заторопила его Мадлен.

Люсьен уже давно скрылся из виду, а Мадлен всё ещё стояла и тревожно глядела ему вслед.

Ещё не умолкли стоны раненых на улице Рапп, ещё не рухнула наземь последняя стена патронного завода, ещё вздымались в небо жёлтые огненные языки, когда канцлер Бисмарк и фельдмаршал Мольтке встретились, чтобы в дружеской беседе выяснить некоторые интересовавшие обоих вопросы.

Они встретились в роскошных апартаментах «Белого лебедя» — лучшей гостиницы Франкфурта-на-Майне, — куда не долетали отголоски кровавых парижских событий.

Старинный город Франкфурт-на-Майне играл немалую роль в истории Германии. Когда-то здесь короновались императоры Священной Римской империи, а позже — германские императоры. В стенах этого города было задумано немало грабительских планов, стоивших народам много крови и слёз.

Совсем недавно здесь был заключён позорный для Франции мирный договор.

Отсюда теперь Бисмарк наблюдал, как выполняет французское правительство свои обязательства и, прежде всего, как Тьер расправляется с восставшим Парижем.

Бисмарку в ту пору было пятьдесят шесть лет, но на вид ему казалось меньше. Он сидел, откинувшись в кресле. Правая рука его покоилась на малиновом плюшевом подлокотнике. В толстых пальцах была зажата полупотухшая сигара. Густые, нависшие седые брови, столь же густые, с желтизной от усиленного курения усы, шрам на щеке — напоминание об одной из двадцати семи дуэлей в бурные студенческие годы — придавали суровое выражение его лицу, когда он сидел, опустив голову. Это впечатление не только усиливалось, но становилось гнетущим, когда Бисмарк поднимал на собеседника глаза. Его свинцовый взгляд, казалось, замораживал собеседника, сверлил его, проникая глубоко внутрь. Улыбка редко поднимала углы резко очерченного рта, а если и бывала мимолётной гостьей, не вносила никакой перемены в жёсткую, суровую, окаменевшую физиономию этого рослого, грузного человека.

Он был одет в безукоризненно сшитый серый костюм, который, казалось, составлял с ним одно целое. Прозвище «железный канцлер» как нельзя более подходило ко всему его мрачному, серому облику.

Лицо дряхлого не по годам графа Мольтке, одетого в маршальскую форму прусской армии, походило на застывшую маску и производило отталкивающее впечатление. Бесцветные потухшие глаза казались невидящими.

— Признаюсь, — говорил Мольтке, — известие, что Версаль всё же утвердил мирный договор, очень меня огорчило. Не думал я, что Национальное собрание согласится уступить нам Эльзас и Лотарингию — две богатейшие провинции Франции. Всю ночь я сегодня ворочался, строил планы…

— Вы надеялись ещё повоевать? — иронически спросил канцлер и, вложив сигару в рот, начал медленно её посасывать. — Вы допускали, что Национальное собрание окажется более патриотичным и менее податливым, чем Тьер? Что касается меня, я был вполне уверен и безмятежно спал. Впрочем, должен со своей стороны признаться: за всю войну я провёл только одну бессонную ночь… Вам нетрудно угадать, какую именно.

— Вероятно, ночь с четвёртого на пятое сентября, когда вы узнали, как французский народ ответил на седанский разгром? — живо заметил Мольтке.

— О нет! Это меня нисколько не волновало. Я знал, что республика, недалеко уйдёт от империи, раз во главе её стоят такие министры, как Жюль Симон и Жюль Ферри, которые танцуют под дудочку Адольфа Тьера. С этими господами легче договориться, чем со спесивым императором. У того было всё же больше национальной гордости, чем у этих лакеев, которым безразлично, какой власти прислуживать: французской или иностранной. Нет, не сентябрьская республика помешала мне уснуть. Не спал я восемнадцатого марта, когда Париж оказался во власти рабочих.

— Неужели вы считали этот бунт столь опасным? — насторожившись, спросил Мольтке.

— Да, считал, потому что создалось положение, грозящее весьма серьёзными последствиями.

— Бог мой! — вырвалось у Мольтке. — Да если бы вы согласились на просьбу Тьера и я двинул бы наших солдат, мятежный Париж уже давно бы не существовал!

— У вас, военных, всё просто! — отрывисто бросил Бисмарк. — Вы не думаете о том, что эхо выстрелов ваших пушек, бьющих по Монмартру, раздаётся в Петербурге или Лондоне.