Вебер покачал головой.

— Все эти утверждения не выдерживают никакой критики, так что придется вам ваши чудные маленькие наручники оставить в кармане. И вы сами прекрасно это знаете. Ведь не даром вы так разглагольствуете!

Комиссар Линдберг вывалился из кресла. Лицо его побагровело. Выпрямившись во вест рост, он навис над Вебером.

Тот смотрел на бывшего шефа спокойно, но не без симпатии. Внимательно наблюдал, как на шее комиссара набрякли вены. Вебер знал, что кровь в нем бурлит.

Линдберг поднял зонтик. Вебер на минуту испугался, что комиссар его ударит. Оба, старый и молодой, глубоко заглянули друг другу в глаза.

Некоторое время ничего не происходило, они только смотрели. Потом комиссар с яростью швырнул на пол зонтик, который — Вебер хорошо это знал — очень любил, заметался по комнате, так что пол задрожал.

— Нет, с ума сойти можно! — прорычал он.

— Но только, пожалуйста, у себя дома, — отозвалась Виктория. — Одного ненормального тут с меня вполне хватит.

Комиссар Линдберг ничего не ответил. Схватил полупустую бутылку коньяку, которая стояла на маленьком столике, налил себе полный бокал и осушил его залпом.

Вебер усмехнулся.

— Комиссар, у меня для вас есть идея получше. Разузнайте в Швейцарии, кто та погибшая. Возможно, ее все-таки сумели опознать, и вам это что-нибудь подскажет. Потом мы обменяемся нашей информацией.

Линдберг со стуком поставил бокал. Не желая глядеть на Вебера, он вернулся в кресло, потянулся за перчатками. Кровь отхлынула от лица, дыхание успокоилось.

— Вебер просто упрям, как баран, — заметила Виктория, которой стало жаль комиссара, и добавила: — К тому же даже слепой заметил бы, что он втюрился в девчонку по уши. — При этих словах на ее лице отразилось странное чувство, что-то среднее между пониманием и ревностью.

Вебер обернулся.

— В которую? — с усмешкой спросил он, хотя прекрасно знал, что ответа от Виктории нечего ждать.

Комиссар Линдберг рявкнул, как взбешенный бульдог:

— Кто эта девушка?

И вновь не получив ответа, взбешенно сопя, выскочил из комнаты, хлопнув дверью так, что даже стекла задрожали.

Оказавшись в предместье Гамбурга, Вебер отправился не на участок Ковальского, а сразу на канал. Ему повезло. Взглянув с обрыва вниз, он убедился, что старик сидит на прежнем месте.

В тот день Ковальский ловил на три удочки: две воткнул на берегу возле себя, забросив их подальше, на самую середину канала, третью держал в руках.

День был погожим и теплым. Солнце сияло, на небе ни облачка, но страшная жара последних дней уже спадала. Когда Вебер шагал в сторону канала, в высокой по колено траве заливались кузнечики. Внизу он присел в паре шагов от старика.

Тишина. Он почувствовал, как по телу разлились благодушие и покой, и даже подумал, не купить ли ему удочки.

Так они долго сидели рядом, пока Ковальский не прервал молчание. Не отрывая взгляда от реки, он спросил:

— Что вам тут нужно?

— Добрый день, герр Ковальский, — смутился Вебер, которому показалось, что старик его не заметил. Но тот явно узнал его с первого взгляда. — Я пришел извиниться. С вашей дочерью я уже говорил и тоже покаялся. В самом деле, поверьте мне, вся эта история меня очень огорчила. Когда мы с коллегой последний раз тут с вами беседовали, мы были всерьез обеспокоены судьбой Анны. И все потому, что несколько раз пытались с ней поговорить, но нам не позволили.

Исчерпав весь запас красноречия, Вебер смолк. Возможно, столь долгое предисловие было просто ни к чему. Чтобы избавиться от горького привкуса на языке, он достал сигарету, закурил и пару раз глубоко затянулся.

Старик отвел взгляд от удочки и взглянул на Вебера. В глазах его не было ни укора, ни горечи.

— Я на вас не сержусь, герр Вебер, можете себя не терзать. Я давно изучаю людей и в них разбираюсь, а потому знаю, что вы действовали с лучшими намерениями. Просто вас неверно информировали.

Вебер кивнул.

— А с меня достаточно слова Анны. Она утверждает, что у нее с Витте-младшим ничего не было.

Он выжидательно покосился на Вебера. Но тот не издал ни звука. И Ковальский вновь стал наблюдать за прыгавшим на мелкой ряби поплавком.

Потом Вебер придвинулся ближе к Ковальскому и предложил ему сигареты. Старик покосился на пачку и покачал головой.

— Спасибо, но для меня они слишком слабые. — Он полез в карман и достал пачку покрепче. — К черному табаку я привык еще в плену.

— Вы были в плену во Франции?

— В Бретани, не слишком долго, но достаточно, чтобы привыкнуть к их табаку. После войны был только резаный табак, настоящая солома, а эти сигареты очень крепкие, с непривычки может плохо стать. Да, я был рад, когда они появились в продаже.

Вебер дал старику огня, потом они долго курили молча. Наконец Вебер спросил:

— Вы Анне полностью доверяете, верно?

— А кому же еще мне доверять? — просто ответил Ковальский. — Я же воспитывал ее сам с колыбели. Сам стирал пеленки, сам…

Хотя Вебер очень хотел узнать подробнее о Ковальского, расспрашивать напрямую не стоило, и потому он перебил старика:

— Так что всегда сами отвечали за дочь, верно?

— Да, но это было совсем не просто! — очень серьезно ответил старик. — Например, когда в пять лет она заболела корью. Представляете, что это такое? Целые дни я сидел у ее постели, не спал, не ел. Продал обручальное кольцо, чтобы купить лекарство для уколов. На «черном рынке», вы понимаете?

Вебер промолчал, опасаясь потревожить старые раны, но все-таки спросил.

— Ваша жена давно умерла?

— Во время эвакуации, — коротко ответил Ковальский, явно не желая развивать эту тему.

— А других родственников или детей у вас не было?

— Все умерли в эвакуации. Тиф.

Неприступное выражение, вдруг проступившее на лице Ковальского, удержало Вебера от дальнейших вопросов. Они снова молча уставились на водную гладь.

Потом Ковальский потянул леску. Червяк все еще болтался на крючке, но выглядел так жалко, что Вебер подумал: «Неудивительно, что рыбы обходят его стороной».

Старик поправил наживку и заново забросил удочку. Поплавок шлепнул по воде, легкие круги расходились все шире, пока не достигли берега.

— Вы видели Анну с тех пор, как мы были у Витте? — спросил Вебер.

Ковальский отрицательно покачал головой.

— Но я ей звонил. Сейчас она не может отлучаться, сегодня у Витте помолвка. Понимаете, там готовятся к большому торжеству… — И без всякого перехода вдруг добавил: — Я должен извиниться, что был так невежлив, когда вы меня расспрашивали о жене.

— Ну что вы, — развел руками Вебер, — это все мое глупое любопытство. Что делать, такая у меня работа.

Ковальский кивнул, подумал и заметил:

— Я так думаю, что прошлое нужно оставить в покое. Война принесла нам одни несчастья, всем досталось… Или почти всем. Мне грех жаловаться, у меня осталась Анна. Я забрал ее к себе сразу, как только вернулся из плена. Ей было уже полтора года, и о ней заботились наши друзья. С тех пор мы живем вместе, и дай Бог так и дальше.

Вебер чувствовал, как растет его симпатия к старику. Но к этому чувству присоединялось еще что-то неопределенное: немного меланхолии или сочувствия, впрочем, может, все дело просто в его глупой склонности к сентиментальности.

— Я вот сижу тут с вами и болтаю, теряю время, — услышал он голос Ковальского. — А мне уже пора на работу, смена начинается в два.

— Где вы работаете?

— В порту. Через пять минут — мой автобус. Если упущу его, опоздаю. — Ковальский разложил на траве удочки, взял ведерко, в котором плавала пара плотичек, и, покосившись на Вебера, выплеснул их в воду. — Все равно на обед не хватит.

Вебер следил, как рыбешки с плеском исчезли в воде, и в душе пожелал им счастливого пути. Он уже понял, что Ковальский, взбиравшийся на откос, из тех рыбаков, что рыбу покупают в магазине.

— Не спешите, — заметил Вебер. — Успеете, я вас подвезу.