Дорогая, письмо это принесет один надзиратель родом со станции Плюсса и потому хорошо знающий всех тамошних обитателей, Гулю и проч. Относятся к нам здесь очень хорошо, нас в одной камере 8 человек, пища здоровая и вкусная, но мало. Если есть основания предположить, что 7-го ноября нов. стиля (25 окт.), годовщина большевизма, будет амнистия, как думают у нас в заключении, то ждать уже не так долго, разумеется, если не грозит возврат в крепость, которую вторично вряд ли возможно перенести. Вообще после того ужаса, который трудно описать, а, не испытавши, вообразить себе положительно невозможно, мы бы чувствовали себя как в раю, если бы не голод, который нас одолевает как людей, возвращающихся к жизни после постепенного умирания, которое мы испытали в крепости и которое можно сравнить с состоянием мух осенью.

Особенно необходимо питание Николаю, его здоровье все лучше, вчера и сегодня жара не было, хотя уже был случай, что после нормальной температуры у него третьего дня вечером она вдруг опять поднялась до 38,3. Ему особенно надо хорошо питаться, и он особенно страдает от голода. Картофель, который ты принесла вчера, и свеклу мы уже сегодня днем прикончили, конина, которая, кстати сказать, в холодном виде очень хороша и нам очень понравилась, была съедена третьего дня, и теперь мы до пятницы на казенной пище. Обед здесь дают часов в 12–12½, довольно хороший, иногда суп и каша, иногда к этому прибавляют котлету, затем в шестом часу вечера кашицу – и больше ничего. А главное, малы порции и волчий аппетит.

Очень неприятно это писать, чувствую, что с продуктами после нашего ареста стало еще хуже и тебе очень трудно. Поэтому надо стараться выработать такую присылку, которая была бы питательна и достижима. К сожалению, нам здесь это очень трудно выдумать, но мы с Николаем мечтали бы получать хоть какую-нибудь крупу, нам здесь разрешат варить кашу; затем хлеб (говорят, муку стало возможно доставать) хотя бы пополам с картофелем, очень хороши были лепешки с капустой, затем мясо, хотя бы конину, и если будет крупа, то сала для каши. Говорят, на Клинском рынке еще можно достать.

В 1909 году отец был назначен ярославским губернатором.

Летом мы провели наше обычное время в Степановском, затем в Варганове, а папа тем временем вступил в новую должность. Он приезжал к нам и выглядел очень счастливым, рассказывал, какой замечательный город Ярославль; а губернаторский дом – настоящий дворец, очень большой и выходит прямо на Волгу…

Мы переехали туда в сентябре 1909 года. Папа встретил нас и показал дом. Больше всего поражал огромный зал. Чтобы осветить его, надо было повернуть двенадцать выключателей на доске, вверху, на хорах – в зале зажигалось более трехсот ламп. Угловую комнату занимал папин кабинет. Часть окон выходила на Волгу, другая – в сад. За кабинетом был актовый зал с длинным столом, покрытым красной скатертью. Главная лестница была устлана ковром, а на Рождество и на Пасху на нее стелили другой, еще более нарядный. День и ночь у входа в дом стоял часовой.

В первые дни я с трудом находила дорогу в доме, но Кот освоился очень быстро, и я повсюду следовала за ним, пользуясь тем, что у меня еще не было гувернантки.

Кот вообще развивался очень быстро. В девять лет он писал стихи и маленькие рассказы. Он знал все обо всем. Как-то мы были в Елизаветинском монастыре, основанном моей бабушкой, и местный священник о. Димитрий повел нас в церковь поклониться чудотворной иконе. А Кот потянул меня к другой иконе неподалеку от алтаря и сказал, что на ней нарисованы все наши святые. «И святая Ирина здесь?» – спросила я. «Ну конечно», – ответил он и показал св. Николая, св. Елизавету, св. Ирину, св. Веру (имя моей матери), св. Димитрия (мой отец) и т. д. – всех на одной большой иконе.

Кот объяснял мне, как богат наш дядя Федор (князь Куракин, брат моей бабушки), у которого мы обычно останавливались, проезжая через Москву. «Знаешь, – говорил он, – ножи, вилки и ложки у него не серебряные, как у нас, а золотые». И однажды, когда стол был накрыт к обеду, а слуг не было поблизости, он привел меня в столовую, чтобы доказать это. «Серебро» и в самом деле было позолоченным. Затем, когда все были за обедом, он продолжил свои изыскания. «Хочешь знать, что у дяди Феди под кроватью? – спросил он. – Все – из чистого серебра». И снова мы отправились, чтобы воочию увидеть это чудо.

Когда дядя Федя умер, он оставил моей матери 250 тысяч рублей. Кот снова быстро объяснил мне: «Ты понимаешь, сколько это? Четверть миллиона! Это очень много». Меня не слишком занимало наследство, но мне нравилась большая, в рост человека, картина, которую перевезли в наш дом и которую я так любила в Степановском – «Начало охоты». Тогда же моя другая бабушка, графиня Татищева, решила отдать папе Варганово, а для своих дочерей купить небольшую сельскую усадьбу под Москвой и поселиться там с ними.

Из писем октября 1918

37-й день

Милая Мама. Так как ты, вероятно, не получила ни одного из моих посланий из 58№[3], то поздравляю тебя вторично со всеми семейными праздниками и очень благодарю за посылки, особенно книги, выбор которых оказался очень удачным, несмотря на то, что теперь их так трудно доставать. Мне страшно понравился последний хлеб, не московский ли это? Из последних продуктов мы особенно благодарим за кашу, которая так вкусна и питательна. Если наладится с Херсонской улицей, может быть ее можно будет посылать еще в большем количестве, – она как будто не портится и не высыхает несколько дней.

Как в Москве? Пострадал ли там кто-нибудь из знакомых, напр., Петр? Тоже интересно бы узнать судьбу Лориса и Ерм. – неужели они все еще сидят в том отвратительном мешке? Мы понемногу восстановляем свои силы. У папа, впрочем, за последние два дня небольшое повышение температуры – по вечерам 37 с десятыми и ломает; у меня два дня нормальная – по теперешним временам, т. е. 35,6 в среднем. Я лежу в компрессе и массу читаю. Кстати, относительно книг: так как ничего определенного просить, по-видимому, нельзя, то присылай, не стесняясь качеством, в таком же роде (в последний раз меня особенно порадовала «Психология масс» Лебона), если можно, классиков, напр., Плутарха.

Папа просит к пятнице папирос из его запаса и спичек.

У нас хорошее настроение, мы покойны и терпеливы, особенно когда не раздражают сожители по камере. Но мы их держим в ежовых, и уже заметны успехи: днем меньше болтовни и чавканья (при еде), ночью – храпенья.

Мне дают теперь по утрам сырое яйцо, хотя в общем пищу сократили: за обедом – 2 блюда (каши уже нет), за ужином одно. Но какая это благодать после известной клоаки, где отвратительные безбожники, вероятно, профанируя Евангелие, питали нас полселедкой и восьмушкой хлеба. Крепко целую тебя, Друга и бабушку, 100 комплиментов Ирине за лепешки, Ике за хлопоты. До свидания, хотя не смею надеяться на скорое. Я.

P. S. Со вчерашнего дня у нас топят, и теперь здесь совершенно тепло…

Только что послал тебе открытку законным образом. Твое письмо меня очень обрадовало, ибо ждать 13 дней не так уж трудно, тем более, что теперь у нас установилась тишина и можно спокойно заниматься литературой. Изучаю политическую экономию, книга оказалась очень удачна, это, кажется, лучшее руководство в России.

Итак, неужели до скорого свидания? Крепко целую тебя, бабушку (от здешней администрации слышно иногда о «попечительнице Нарышкиной»).

Очень благодарим тебя за сегодняшнюю посылку и также за предыдущую – форшмак был божественный. Очень также хорошо новое какао. Папа просит прислать янтарный мундштук, подаренный тобой в Вене. Если табак доставать легче, чем папиросы, то пришлите мне, пожалуйста, табаку и австрийскую (зеленую) трубку. Вчера я послал опять официальную открытку; к просьбам, изложенным в ней, добавляю еще одну: мы слышали, что в украинском посольстве можно доставать за плату газеты, может быть, вы попробуете это сделать и прислать нам в пятницу? Я много читаю, особенно Плутарха, который меня с каждым днем все более восхищает.