— Замуж! Как же так? Эх, Настенька! — вырвалось у Андрея. — Ждать обещала…

— Не судьба, видно! — старался успокоить Василий Никитич. — Да ты сам посуди, разве Орлов за тебя ее выдал бы? Он — старинного роду. А мы с тобой только государственной службой и кормимся.

— Выходит, у кого богатства нет, тот и доли своей не имеет? Да я ее без отцовского, разрешения увез бы!

— Горяч! А как жить бы стал? Орлов на тебя всю власть духовную и светскую натравил бы.

У Василия Никитича осекся голос: на себе испытал в свое время эту страшную силу.

— Ты когда из Москвы отправляешься? — круто переменил Татищев разговор.

— Дня два отдохну и — в дорогу.

— Если хочешь, я тебе выхлопочу место на монетном дворе! Здесь жить тебе будет лучше, чем в Екатеринбурге.

Андрей покачал головой:

— С великой радостью потрудился бы с вами, да не могу. Что же, все годы учения выбросить? Забыть маркшейдерию, горное дело? Я на Каменном Поясе и не мыслю о легкой жизни. Вы же сами говорили, что каждый россиянин должен печься о государстве и не жалеть ни сил, ни живота своего.

— Смотри, запомнил, — улыбнулся Василий Никитич. — Ну что ж, не неволю. Ты уж из недорослей вышел. Только, если худо будет или беда какая приключится, приезжай. Я тебя как за сына считаю.

— Спасибо. За ласку вашу да привет по гроб благодарен буду.

— Ну-ну, — смутился Татищев. — Тоже мне, по гроб. Нам еще жить нужно. Тебе — особливо.

Сославшись на дела, Василий Никитич ушел к себе в кабинет. Не умея унять горькую боль, стеснившую грудь, Андрей долго сидел у стола. Стиснув зубы, пытался удержать слезы.

Вечер был тихий, теплый. Пахло отцветающими яблонями. Под кустами боярышника мигали огоньки светлячков. Где-то далеко, должно быть, над Воробьевыми горами, полыхали зарницы.

В сгустившихся сумерках Андрей дошел до калитки. Вот здесь когда-то встречался он с Настенькой. Сюда приносил ей выпавших из гнезд желторотых птенцов, красивые камни с берегов Неглинки и Москвы-реки. А однажды, краснея от смущения, подарил ветку пахучего жасмина.

Воспоминания будили непонятный протест против несправедливой судьбы. Почему он терял дорогих ему людей? Ерофей, Никифор Лукич, Настенька… Придется расставаться и с Василием Никитичем. Что за сила, лишающая человека любви и дружбы?

С тоской смотрел Андрей на белеющие колонны орловского дома. Дом казался холодным, лишенным тепла и уюта. Да и сад с тихо шелестящей листвой сразу стал чужим. Чувство щемящего одиночества охватило юношу, и, тихо ступая по заросшей тропинке, он повернул обратно. Вышел за ворота, задумавшись, побрел по улице.

Чудно! Большая знать вся перебралась в столицу на Неве. Многие барские хоромы стоят с заколоченными ставнями, а Москва не пустеет. Все так же шумит. В маленьких приземистых домах светятся окна. В трактирах крики и песни. За высокими заборами, гремя цепями, лениво лают собаки. Откуда-то издалека доносится звонкий девичий голос, выводящий «Березоньку». Тетка в длинном, до пят, сарафане надрывается:

— Сенька! Иди домой, пострел окаянный! Иди, а то тятька выдерет вицей!

Громыхая тяжелыми колесами, катится карета, видно, загулявший барин торопится домой…

«Ничего не изменилось за эти годы!» — думал Андрей, шагая по затихающим улицам. И все же растерялся, не узнал перекрестка: куда он забрел? Остановился, всматриваясь в окружающую темноту. Недалеко, над крышами домов, чуть мерцал слабый огонек.

Послышались тяжелые шаги. В глаза ударил луч света.

— Кто такой? — раздался грубый голос, и, загораживая дорогу, перед Андреем возник дюжий, плечистый человек.

Выставив вперед алебарду, левой рукой он поднял фонарь, и в слабых лучах Андрей заметил обшаривающие, недоверчивые глаза. Распахнутый мундир, за поясом пистолет…

— Тебя спрашиваю, кто такой? Куда направляешься? — нетерпеливо повторил подошедший.

— Горного дела мастер Татищев. Проживаю в доме господина полковника Татищева. Давно не был в этих местах, вот и потерялся. Куда забрел, сам не ведаю. Темень какая… Черти! Нет чтоб фонари зажечь…

— Фонари зажигать — не наша забота. На то фонарщик имеется, а мы с дозором обходим. Заблудился, говоришь? А где тут плутать? Тут за углом Сухарева башня, а с энтой стороны спуск к Петровке. А там и до Рождественки, где дом господина Татищева, рукой подать. Проводить, что ли? А то ненароком кто обидит из лихих людей.

— Я и сам теперь доберусь. Спасибо. А от лихого человека у меня оборона есть. — Андрей показал маленький, привезенный из Швеции пистолет. — Ты лучше скажи, что это за огонь вон за тем домом?

Дозорный обернулся, вздрогнул.

— Опять нечистую силу вызывает, — прошептал он.

— Чего болтаешь? Какая нечистая сила? Кто огонь на башне зажег?

— Известно кто! Чернокнижник этот, Брюс. Первый колдун в Москве. Трубу на башню поставил и следит за небом. Разве доброе то дело? Я ведь вот не подсматриваю за господом богом, мне это ни к чему. А ему, значит, Брюсу, нужно. Зачем, спрашивается? Вот то-то, мил человек, что не знаешь. А я знаю, и все здесь на Москве знают. Следит он за господом и, как только узрит, что тот почивать отправляется или каким другим делом занялся, так сразу всю нечистую силу к себе на башню и вызывает. А та ему из дерьма золото делает. Иначе откуда бы ему такое богатство иметь? А? Мы все знаем. Ужо его вместе с башней спалим.

— Однако, дурень же у твоего отца вырос! — рассмеялся Андрей.

— А ты меня не лай! Не дурей тебя буду. Ишь, умник нашелся. Видали мы таких. А ну, проходи! Шляются тут всякие!

Дозорный повернулся и с бранью пошел обратно.

Андрей постоял, прислушиваясь к затихающим шагам. Подумал и решительно направился к башне. В темноте кое-как разыскал вход. По узкой каменной лестнице поднялся на самый верх и остановился возле двери, из-под которой выбивалась тонкая полоска света. Переведя дыхание, постучал.

— Кто там? — послышался знакомый глуховатый голос. — Если по делу, заходи!

Андрей толкнул железную дверь и шагнул в комнату. Навстречу ему из-за большого простого стола поднялся Брюс. Минуту, нахмурив брови, пытливо всматривался в лицо гостя. Легкая улыбка раздвинула тонкие губы. Брюс протянул руку:

— Господин Татищев? Рад! Очень рад! — и сжал сильными сухими пальцами локоть Андрея. — Садитесь сюда, а я проведу обсервацию.

Андрей осторожно сел на предложенный стул, осмотрелся. Тускло горели в шандале свечи, отчего комната казалась мрачной и неуютной. Низкий сводчатый потолок, кирпичные стены, два узких окна-бойницы, в одно из которых смотрела труба телескопа… На столе груда бумаг, циркуль, линейка, большая карта звездного неба. Тут же графин с вином, серебряная чарка и надкушенный ломоть хлеба. На широкой скамье возле стены приборы для определения высоты солнца, песочные часы и еще какие-то замысловатые инструменты.

Брюс прильнул к окуляру телескопа, быстро взглянул на часы и встал. Взяв свечу, поднес к астрономической трубе и по укрепленным на ней кругам отсчитал градусы.

— Вот и все. Следующий замер сделаю в полночь. Узрел в небе комету. Эти светила появляются каждогодно, но оная особливо ярка и хвостата.

Опустившись в кресло, бывший начальник Коллегии пристально смотрел на гостя:

— Любопытствую, как жили в Швеции? Чему учились? Из всех посланных туда студентов наипаче надежды возлагал на вас одного. Хотите? — налил в чарку вина.

Андрей отказался.

— Зря. Вино французское. Там жаркое солнце и плодовитая земля, сие как раз потребно виноградной лозе, — сделав глоток, шотландец посмаковал: — Дух и крепость наипервейшие. Сие не вино, а соки земные, настоянные на лучах солнца.

Навалившись на стол, он внимательно слушал Андрея, изредка задавая вопросы. Наконец откинулся на спинку кресла, довольным тоном изрек:

— Хвалю и одобряю. И удивляюсь, отколь у вас, Татищевых, такое усердие к наукам. Крепко мне по душе за это пришелся Василий Никитич. Разумный человек. Правда, не в меру горяч. Ему бы не монетным двором управлять, а целой Коллегией.