С лепкой у меня что-то не заладилось. Я тянул, и мял, и вырезал ногтями лицо, стараясь вспомнить нужные приемы. Но куколка получалась уродливая, как детсадовская поделка из пластилина.

– У тебя нет к нему ненависти, – глянув на мою работу, заметил Семеныч.

– А откуда ей взяться? Я знаю, что Марик в сто раз хуже Сала, но мне он пока не сделал ничего плохого.

– А может?

– Еще как! Он продает наркоту, может на иглу посадить.

– Значит, ненависти нет, а страх есть. Вот и думай, как ты боишься, – приказал Семеныч.

Я стал думать про одного парня, которого звали Паша, как меня. Он жил у нас во дворе. Когда я пошел в первый класс, одиннадцатиклассники должны были за руку отвести нас в школу. Мне в пару досталась такая взрослая дылда с красными ногтями, что я испугался и заплакал, и тогда руку мне дал Паша. Потом мы здоровались. Вряд ли Паша даже знал, как меня зовут, а я знал про него все. Паша поступил в политехнический институт, он здорово рубил в компьютерах и уже на первом курсе заработал себе старый «жигуленок». Я влюблялся во всех его девушек, особенно в одну, с загадочным именем Лана. Мне казалось, что раз я тоже Паша, то буду жить так же интересно и независимо, как он. А когда стану взрослым и наша разница в возрасте будет не так заметна, Паша скажет: «Здорово, сосед. Зашел бы, что ли, в гости, поболтали бы». И я зайду, а у него там все на компьютерах, как в космическом корабле.

И вдруг Пашина жизнь развалилась. Сначала перестала появляться девушка Лана, потом со двора исчез «жигуленок». У Пашиного подъезда подолгу стояла «Скорая помощь», и однажды приехал автобус с черной полосой. Бабка, которой до всего есть дело, сказала, что Пашка – наркоман и что он свел мать в могилу.

Больше я его не видел. На Пашином подъезде появилось объявление: «Недорого продается квартира № 26, смотреть круглосуточно».

Я зашел. В квартире не было ни одной двери. Сквозь пустой проем виднелся грязный матрас на полу и раздавленные по стенам тараканы.

– Потрясающе! – охнул у меня за спиной Семеныч. – Теперь я понимаю, что нашел в тебе Легба!

Я посмотрел на свою работу. Марик вышел как живой, хотя я совсем забыл про него.

Эта куколка меня измотала. Легче было бы вырубить ее из камня. Семеныч молча пододвинул мне табуретку, и я сел, положив на прилавок дрожащие руки. Хотелось лечь и ничего не делать.

– О чем ты думал? – спросил Семеныч.

– Так, вспомнил один случай, – ответил я, чтобы не рассказывать все сначала. И без того на душе скребли кошки.

– Жалость! – отчеканил Семеныч, как следователь, мол, не отпирайтесь, нам все известно. – Редкое лакомство для Легбы.

– Лакомство? А как он это ест? – не понял я.

– Не в прямом смысле, конечно. Видишь ли, духи могут почти все и не могут самого простого – радоваться, грустить, любить. Или вот задачка для духа: как существу без языка и желудка съесть мороженое?

– Ну и как?

– Еще не догадался? Мороженое ешь ты, а удовольствие вам обоим! За этим духи и приходят на вызов: за чувствами и ощущениями. Я однажды вызвал духа, который обожал кубинские сигары и ни о чем другом думать не хотел. Пришлось курить, а у меня астма. Еле избавился от него! Они такие навязчивые попадаются.

И Семеныч по-старчески меленько захихикал, приглашая меня тоже повеселиться.

Мне было не до смеха. То-то меня тянет на всякую пакость! Вчера попросил у бабки маслин, хотя раньше их терпеть не мог, а в воскресенье слопал головку чеснока с черным хлебом. А если Легба окажется старым алкоголиком? Правда, он пока не заставлял меня пить водку, но все впереди: я даю ему власть над собой еще на две недели.

– Не бойся, Легба не заставит поступать себе во вред, – успокоил Семеныч. – Выпивоху найти нетрудно, а человек вроде тебя, с искренней душой и жалостью в сердце, для Легбы редкая добыча.

Я приосанился и вдруг понял, что похвала двусмысленная. То ли я вообще редкий человек, и тогда это приятно, то ли я дурак редкий, раз попался Легбе.

– Вторую будешь лепить? – спросил Семеныч.

Его лицо гнулось и кривлялось, как в кривом зеркале. На вислом носу то появлялись, то исчезали очки, и все время разные. Некоторые совсем его не меняли, в других он становился похож то на профессора, то на старого слесаря. Однажды мелькнуло пенсне на черной ленте, и Семеныч стал вылитый Чехов, только бритый.

Я подумал, что заболеваю, и спросил:

– А плевок не испортится?

– Нет, плевки – продукт исключительно длительного хранения, – заверил Семеныч.

– Тогда лучше потом, – сказал я.

Семеныч снял фартук, в котором замешивал тесто, и зябко набросил на плечи свое старое пальто.

– Ладно, шагай. С тебя двести сорок восемь рублей.

Это было вдвое больше, чем в прошлый раз. Я вытряхнул из карманов все до копеечки, и опять набралось ровно столько, сколько требовал старик.

– Вы берете все деньги, какие есть! – догадался я.

Не говоря ни «да», ни «нет», Семеныч бесстрастно смотрел, как я пересчитываю мелочь.

– А если человек жухает и придет с рублем в кармане, а у самого в «Мерседесе» миллион?

И вдруг старого мага прорвало:

– Я возьму и миллион, и «Мерседес», и квартиру, если она не последняя. Таково условие духов. Здесь такие люди бывали! – Семеныч с гордостью обвел рукой свои четыре квадратных метра. – И министры, и бандиты, и миллиардеры. Только почти все уходили ни с чем. В них не было пламени, которое сжигает тебя, юноша. Бледные чувства, холодные сердца. Они разучились желать. Знаешь ли ты, какая пропасть между «желаю» и просто «хочу»? Желание – это страсть. Желают победы, любви, мести. А хотят вечно всякую чепуху: то похудеть, то стать мэром, то миллиард.

– Разве миллиард – чепуха? – удивился я.

– А ты отдашь за него жизнь?

– Нет, конечно. Зачем мне миллиард, если я умру?

– Вот ты и ответил, юноша, – усмехнулся Семеныч. – Деньги делают жизнь приятней, ни больше ни меньше. В них нет абсолютной ценности рассвета.

– Чего? – Показалось, что я ослышался.

– Да-да, рассвета, – подтвердил Семеныч. – Ценность жизни измеряется во встреченных человеком рассветах, это тебе подтвердит любой маг. Можно в шагах босиком по росе, но в рассветах удобнее.

Я заскучал. Семеныч хоть и маг, а говорил почти как бабка. Мог бы разок слепить куколку для богача, содрать с него побольше денег и жить по-человечески. Построил бы себе универмаг, раз ему так нравится торговать магическими феньками. Если не хватает этих самых эмоций, меня бы попросил… А Семеныч, принципиальный какой, ходит в своем задрипанном пальто. Рассветы ему подавай. Да кто их видит в городе?!

– Извините, спешу, – сказал я.

Семеныч сразу остыл:

– Спасибо за покупку. Не забудь покропить свою куколку жертвенной кровью, а то рассыплется.

– Не забуду, – бросил я, уже уходя, и впервые всерьез подумал о крысе «К».

Я вспоминал ее брусничные глаза и розовые ручки на прутьях клетки. Купить и убить. Сто рублей бабка даст, без вопросов. После моей эпилепсии она стала как шелковая, может дать и на ловушку для помойной крысы, но тогда вопросы будут. Нет, решил я, лучше крыса «К». Проще.

Трамвая не было, и я, как в прошлый раз, уселся на скамейку. Хотелось встретиться с давешними байкерами, переброситься словечком-другим. Я мечтал, как они подъедут на мотоциклах, плюющихся сизым раскаленным дымом, и скажут: «Привет, пацан, что-то быстро ты вернулся». А я скажу: «Дела!»

И вдруг они подъехали. Мою самоуверенность как ветром сдуло. Все-таки старогородские. То, что они в прошлый раз не надавали мне по шее, еще ничего не значило. Тогда, может, у них настроения не было, а теперь захотят и надают.

Один подкатил прямо ко мне и остановился, не заглушая мотора. Я не знал, что сказать, и ляпнул:

– Смесь богатит.

О смеси я имел смутное представление, а словечка «богатит» вообще не знал до того, как раскрыл рот. Но как только я это сказал, мне стало совершенно ясно, что вправду ведь богатит!