Сам я ничего такого не чувствовал, если не считать запаха мазута и мочи. Я отнес это за счет собственной неопытности. Мы проехали еще добрых четыре часа. Дорога была ужасная. Похоже, ее не ремонтировали уже много лет. От разметки не осталось и следа, от резких перепадов температуры асфальт покрылся сплошными выбоинами, указатели возвещали о городах, уже много месяцев как стертых с лица земли, от которых остались только какая-нибудь виднеющаяся вдалеке колокольня, тень торгового центра или мрачный остов многоэтажки, на фоне серого неба напоминающий скелет игуанодонта из музея естественной истории. Судя по всему, мы были уже недалеко от фронта, всего в нескольких кабельтовых. Было слышно, как километров в десяти от нас кружат вертолеты, навстречу то и дело попадались грузовики, похожие на наш. Они сновали туда-сюда, развозя таких же усталых, замерзших и встревоженных парней, как мы.
— Когда придет пора драться, я буду думать о своем бывшем начальнике, чтобы как следует разозлиться, — сказал Дирк. — Когда придет пора драться, ты уже ни о чем не будешь думать, — отозвался Моктар. — За пару секунд все выветрится из головы. Очень странное чувство. Кружится голова, тошнит. Ничего не видно, ничего не слышно. Будешь только драться, блевать, накладывать в штаны да стрелять в парней, которые тоже блюют и накладывают в штаны. Сам увидишь. Вот почему война — такая мерзость. Это сплошное дерьмо и блевотина.
От этих слов всем стало не по себе. Мы же были герои, ребята из отряда «Осенний дождь», у нас на форме красовалась вышитая бабочка, командира звали Ирвинг Наксос, мы были в миллион раз круче грошовых солдатиков, которые попадались нам по дороге. Мы чувствовали себя боевыми машинами, а машины не накладывают в штаны. Никто не хотел слушать ерунду, которую нес Моктар. Наш грузовик остановился на парковке гостиницы «Холлидей Инн», где нас уже поджидали телеведущий в окружении неимоверно возбужденных ассистенток, парочка типов в роскошных пальто и вертолет телекомпании.
Надвигались сумерки, так что во дворе установили несколько огромных прожекторов, чтобы осветить это подобие светского приема. Телеведущий стоял у большого стола, уставленного чашками с кофе и разрезанными пирогами, смотрел, как мы подъезжаем, и без конца что-то говорил четырем затянутым в костюмы деловым людям, каждый из которых мог бы претендовать на первое место в конкурсе на самую идиотскую физиономию. Нас вывели из грузовиков, фотограф сделал несколько снимков, потом к нам подошел ведущий с чашкой кофе в одной руке и куском пирога в другой, а за ним семенила миниатюрная ассистентка. — Вижу, это новобранцы. А вот и знакомые лица…
Он передал ассистентке чашку и пирог и обнял Ирвинга. Фотограф засуетился и — раз! два! три! — затрещал вспышкой, как будто речь шла об историческом моменте, который надо запечатлеть во что бы то ни стало.
— Старина, как я рад снова вас видеть в вашей стихии. Мы с вами вместе будем работать над программой. Все получится еще в тысячу раз лучше, чем в первый раз, вот увидите, рейтинги поднимутся до небес. А сейчас я вас кое с кем познакомлю.
Он обернулся и сделал знак компании идиотских рож, дожидавшихся у него за спиной. Те подошли, изображая улыбку.
— Это господин Стор из «Келлогс», это господин Боун из «Дженерал Фуд», господин Тюнинг из «Петрофины», господин Спиннинг из компании «Процессоры Спиннинг».
Все они по очереди пожали руку Наксосу, а телеведущий продолжал:
— Это наши крупнейшие рекламодатели. Они оплачивают все техническое обеспечение гастролей: пять грузовиков, автобусы, подмостки, электричество, охрану, которая будет не пускать ошалевших от возбуждения солдат на сцену. Все за их денежки. А специально для вас у нас будет вертолет и две съемочные группы на земле, со стадикамами и приборами ночного видения. Это будет проект века.
Четверо идиотских рож дружно кивали. Ирвинг Наксос все больше чувствовал себя звездой.
24
Никто никогда не приходит меня навестить. Я понял это только вчера вечером, когда пил из соломинки яблочный компот, безвкусный, как и вся больничная еда. Никотинка держала стакан, глядя в другую сторону. Ни сахара в пюре, ни нежности в глазах Никотинки, ни одного сочувственного взгляда, ни одной улыбки, и я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Я задумался, почему никому ни разу не пришло в голову меня навестить. Насчет родителей я не удивляюсь. Иногда я спрашиваю себя, а помнит ли еще моя мать, что она вообще когда-то рожала. Кто его знает, вдруг это такая штука, о которой рассеянная женщина может и забыть. Но оттого, что ни одна душа не приходит меня проведать: ни мадам Скапоне, ни Дао Мин, ни хоть какая-нибудь старая знакомая, — я чувствовал себя глубоко несчастным.
Недавно моя шея вновь обрела подвижность, так что, повернув голову вправо и немного откинувшись назад, я могу со своей кровати разглядеть через полуоткрытую дверь кусочек коридора. Я вижу людей, снующих туда-сюда, врачей, санитарок, больных, которые толкают перед собой капельницу. Прошла уже неделя с тех пор, как студентка-медичка привела того таинственного фотографа, а я все никак не могу понять, зачем кому-то могла понадобиться моя фотография. Но я на всякий случай невзлюбил эту дурочку-студентку. Расхаживает тут со своими лекциями под мышкой, строя из себя будущую нобелевскую лауреатку. Или выступает с надменным видом, желая показать, что долго не задержится на этой жалкой работенке, а скоро станет хирургом или разработает вакцину против рака. Лучше уж эта старая психушница Никотинка. Вот она вытерла мне рот. У меня на подбородке и на пижаме остались желтые пятна от компота. С равнодушным видом Никотинка вытирает их салфеткой. Я слегка наклонил голову в знак благодарности. Она посмотрела мне прямо в глаза. В жизни не видел такого грустного взгляда. Вот она встала и положила руку на жужжащий аппарат. «Стоит мне его отключить, и ты сдохнешь за две минуты. Может, у меня и будут неприятности, но зла на меня никто держать не будет. Ты себе не представляешь, до чего мне иногда хочется это сделать…»
Я едва мотнул головой, пытаясь спросить, что она этим хочет сказать. Но она только покачала своей большой коровьей головой и вышла из палаты. Одиночество медленно проедает дыру у меня в желудке и я, как последний дурак. остаюсь один на один со своими воспоминаниями
25
Моктар, любимый.
Спасибо, что ответил так быстро, я и не ожидала, что полевая почта так хорошо работает После всего того, что говорят о беспорядке, который царит в армии… Впрочем, неважно. Твое письмо меня очень обрадовало. Я тоже каждый день думаю о тебе и молюсь, чтобы тебе не пришлось лежать где-нибудь с кишками наружу, как тебе приснилось. А отвечая на твой вопрос, скажу, что не перестану тебя любить, даже если тебе выпустят кишки, даже если ты окажешься в инвалидном кресле, даже если потеряешь половину мозгов, я всегда буду любить тебя. Не тревожься об этом, просто постарайся вернуться живым.
Сладить с твоей сестрой становится все труднее. Бывают вечера, когда она вообще не приходит домой, иногда возвращается мертвецки пьяная, распевая словенские песни, а иногда сидит безвылазно в своей комнате, плачет и слушает записи классической музыки, которые ей подарил Зеленый Горошек. Никогда не смогу понять, как она может так убиваться о своем мерзавце-муже. И как можно быть такой неблагодарной по отношению ко всем нам, — я тоже никогда не пойму. Когда ты вернешься, тебе надо будет с ней серьезно поговорить. Дао Мин часто спрашивает о вас, он был очень рад, когда узнал, что пока все идет как по маслу. Каждый вечер он приносит мне готовые блюда из ресторана. Для меня это хорошее подспорье, а для него — возможность излить душу. Ему очень одиноко, каждую ночь над ним, как шершни, вьются мучительные кошмары, напоминающие о «Битве тысячи кукурузных зерен». Он говорит, что, если у вас там дела будут совсем плохи, надо скрючиться и сидеть, не шелохнувшись, пока все не кончится, так он в свое время сумел спастись один из десяти тысяч.
По телевизору часто говорят о Наксосе и о вас. Недавно повторяли фильм о предыдущей операции. Это действительно потрясающе. Наксос прекрасно держится, сразу видно, он прирожденный вожак. Ты бы только видел, как он бежит, как бросается на землю, как выкрикивает по сто приказов в минуту. Невероятно. Я не очень хорошо поняла всякие технические подробности, но, похоже, он очень умно все организует и, прежде чем начать действовать, тщательно изучает местность. Вовремя битвы тысячи спрятанных повсюду датчиков сообщают ему, где люди, где танки. Всем этим он обязан в том числе и департаменту научных исследований и развития. Может быть, и кошки, и смерть Сальваторе были не такими уж бессмысленными…
Посылаю тебе печенье, как ты просил, и немного наличных: Только не трать все сразу.
Помни о той, которая тебя любит; а она всегда думает о тебе.
