К нашему приходу Дао Мин уже успел порядком набраться. Пошатываясь, он отвел нас на задний дворик. Тело чемпиона лежало в луже черной крови, которую уже облюбовала пара голубей. Мадам Скапоне сказала: «Какой кошмар…» Моктар обнял Дао Мина и стал тихонько покачиваться, приговаривая: «Они за это заплатят, я тебе обещаю». А я просто стоял и смотрел, не отрываясь, и думал, что этот разбитый череп во многом на моей совести.

Моктар достал из багажника большую простыню и завернул в нее покойника. Окончательно опьяневший Дао Мин, рыдая, заявил, что тело надо отправить на родину, похоронить в земле предков. Моктару пришлось постараться, чтобы втолковать вьетнамцу, что это невозможно, но он обещает найти достойное место для могилы. Дао Мин рыдал все сильнее и в конце концов сказал, что все понимает и благодарит нас за поддержку. Моктар отвел его наверх, в пропахшую соей спальню, раздел и уложил в постель. Бывшему словенскому офицеру приходилось быть братом для всех: и для своей сестрицы-неврастенички, и для меня, а теперь еще и для Дао Мина.

В машине мадам Скапоне изложила свой план, как нам избавиться от крошки Каролины Лемонсид. «Помните, я вам рассказывала про того парня, его мучает совесть из-за смерти моего мужа и всех этих гадостей, которые от меня скрывали. Ему кажется, что он в долгу передо мной. О чем бы я ни попросила, он мне ни за что не откажет. Так вот, я ему позвонила и выяснила, что на фронтовых гастролях с Каролиной будет не только съемочная группа, но и отряд из пятидесяти солдат. Они будут охранять ее, следить, чтобы все было в порядке, чтобы к ней в постель не залезали каждый вечер какие-нибудь сексуальные маньяки, и все такое прочее. К тому же охрана из пятидесяти человек — хорошая реклама для гастролей. Короче, Каролину ни на секунду не будут выпускать из виду, так что пытаться что-то сделать при таком заслоне — это чистой воды самоубийство. Я как следует пораскинула мозгами и поняла, что лучше всего будет затесаться среди охраны, поступить на службу в этот отряд…»

Моктар ухмыльнулся и спросил, как она собирается нас туда пристроить, а я только заметил, что и в армии-то никогда не служил, это же видно невооруженным глазом. Мадам Скапоне одним движением старческой руки отмела все наши возражения: «Мой кающийся приятель сказал, что попасть в отряд проще простого. В армии не такой уж порядок, как все думают, документы то и дело попадают не туда или теряются. В нужный момент ваши личные дела окажутся среди документов других сорока восьми солдат, которые войдут в этот отряд. А уж там, — сказала она, повернувшись ко мне, — Моктар наверняка сумеет научить вас азам военной службы».

По улыбке Моктара я понял, что он польщен. Мы ехали вон из города, накрапывал холодный мелкий дождик, и дорога блестела, как зеркало. В сердце у меня поселилась тоска, огромная, как бомбардировщик. Мы наспех похоронили чемпиона. Мадам Скапоне курила в машине, а мы в это время вырыли в придорожном лесочке яму глубиной в восемьдесят сантиметров, Моктар выбил покойнику несколько зубов и отрезал секатором кончики пальцев, чтобы его нельзя было опознать и вся эта история осталась между нами. Мы опустили тело в могилу, по просьбе Дао Мина я положил рядом с головой покойника фишку «Западный ветер» из китайского домино. Потом, мокрые от дождя и пота, мы быстро забросали яму землей.

Лет пятнадцать подряд Ирвинг Наксос был одним из лучших электриков на всем Кипре. Он из конца в конец разъезжал по острову в своем синем фургончике, нагруженном проводами, измерительными приборами и пассатижами, насвистывая народные мелодии и ни сном, ни духом не подозревая о том, какая его ожидает ужасная судьба. А ведь родился он под счастливой звездой. Родители у него были крестьяне, хоть и небогатые, но нужды не знали. Отец любил Ирвинга, мать тоже. Наказывали его редко и никогда не били. Только вот непонятно почему лет в двенадцать мальчику стал часто сниться один и тот же странный сон, от которого он впадал в мрачное оцепенение. Ему снилось, будто он огромная ночная бабочка, летящая над городами и деревнями. Он залетал в спящие дома, проникал в спальни и причинял людям боль. Сильную боль. Кусал до крови. Огромной бабочке это безумно нравилось. От удовольствия у нее голова шла кругом и захватывало дух. Каждый раз Ирвинг просыпался и плакал. Когда он рассказал об этом матери, та объяснила, что у него в голове живут два кролика, черный и белый, и каждый хочет управлять его поступками. Днем верх брал белый кролик, а ночью, во сне, — черный. Она сказала, что это не страшно, со всеми людьми такое бывает, это нормально. Сон продолжал сниться, бабочка обижала людей все сильнее, крови проливалось все больше и больше. Но по утрам Ирвинг больше не плакал. Это же было нормально. Со всеми такое бывает.

Прошли годы, Кипр наводнили туристы. Даже в самых отдаленных деревушках слышалась немецкая речь. Кругом, как грибы после дождя, выросли омерзительные гостинички, слишком душные, слишком дорогие, постояльцы там спали на скрипучих кроватях и ели сероватые омлеты. Чинить электричество во всех этих гостиничках вызывали Ирвинга, репутация у него была отменная. К тому времени он превратился в здоровенного детину, носил одежду самого большого размера, отпустил густые усы и стал похож на киношного ковбоя. Ему это нравилось. Все вокруг знали, какая у Ирвинга открытая и добрая душа. Этот чудесный парень был готов проехать двести километров, чтобы всего-навсего сменить какие-нибудь пробки. А по ночам ему продолжала сниться бабочка. Она творила ужасные вещи. Ночи Ирвинга Наксоса превратились в сплошную бойню. «Это нормально», — успокаивал он себя. Со всеми такое бывает.

Накануне того события, которое круто изменило жизнь Ирвинга, шел проливной дождь. Настоящий средиземноморский ливень. Бурный поток теплой воды стеной обрушился на остров. Повсюду начались короткие замыкания. На следующий день Ирвинг был уже в пути. Недалеко от Троодосского ущелья он заметил внизу, в сотне метров от шоссе, перевернутый кузов маленькой красной машины. Падая, она застряла среди оливковых деревьев. Ирвинг припарковался и осторожно спустился по склону. Сухая трава и карликовые кусты цеплялись за брюки. Зеленые ящерки наблюдали за ним издалека. Из-за вчерашнего дождя земля была мокрая и скользкая, и несколько раз он падал, чертыхаясь.

Около машины пахло бензином, его запах смешивался с запахом маслин. «Пахнет, как в промышленном районе», — подумал Ирвинг. За осколками ветрового стекла он разглядел два неподвижных силуэта. Дверцы не поддавались, и ему пришлось на четвереньках пролезть через багажник. Перевернутая машина была залита кровью, Ирвинг перепачкал руки и колени, но ему было все равно. В салоне царил беспорядок. Пляжные корзинки, бумажные салфетки, фотоаппарат. Он ухватился за первую фигуру и вытащил ее из машины. Это оказалась светловолосая девушка с проломленным с левой стороны черепом. Потом он вытащил второго, — это был мальчик лет двенадцати, тоже весь искалеченный, — и уложил его рядом с девушкой. «Ну и картинка», — подумал Ирвинг.

Он прекрасно знал, что надо позвать на помощь, но не сделал этого. Ирвинг долго стоял и смотрел на два трупа: девушки, мальчика, девушки, мальчика, не понимая, что с ним происходит. Он подошел к девушке, у нее было лицо типичной немки. И юбка, и макияж тоже были самые, что ни на есть, немецкие. Ирвинг взял ее за холодную, окоченевшую правую руку, приподнял и сказал: «Хайль Гитлер!» Это его развеселило. Дальше он заметил, что у девушки чертовски красивые ноги, и у него захватило дух, как у бабочки во сне. Тут Ирвинг понял, что черный кролик вот-вот победит белого. Он немного испугался того, что может случиться дальше, но сказал себе, что это нормально. Со всеми такое бывает. Позабавившись с девушкой, он принялся фотографировать. Мальчика, девушку, девушку, мальчика. А потом стал швырять в них камнями. С двух, с пяти, с десяти метров. Надо сказать, меткостью он отличался непревзойденной. А через час Ирвинг поднялся обратно на шоссе и поехал чинить электричество.