Мирьям проводила Цицерона до туалета внизу, а потом увела из шахматного магазина – из этой библиотеки душ, из этой могилы времени. Вывела на тротуары Гринич-Виллиджа, где снова позволялось утверждаться 1969 году, где ничто не мешало его течению и напору. Хотя конечно же и настоящее было такой же фикцией, как и то загустевшее время, что пряталось взаперти, за окном антресолей шахматного магазина, – у этого настоящего времени, по крайней мере, имелось одно преимущество: с ним все еще можно было как-то договориться. Цицерон слышал, что в Гринич-Виллидж живет самый пестрый народ. И тринадцатилетний тайный гомик был готов к встрече с ним.

– Надеюсь, тебя не шокировал этот осел.

Цицерон ничего не ответил. Можно ли считать шоком то обстоятельство, что, прежде чем справить малую нужду в уныло-тесной туалетной кабинке шахматного магазина, ему пришлось дожидаться, когда пропадет непонятно почему возникшая эрекция? Убогий, отталкивающий кузен Ленни – неужели он мог стать предметом его вожделения? Может быть, дело всего лишь в нехитрых движениях, которые тот изобразил рукой? А может, дело в том, что Ленни вырвал Цицерона из его шахматного укрытия и силком вбросил в сложный, взрослый мир? Мир, где находилось место и грязному Ленни, и великолепной Мирьям, и их непрочным отношениям, и надеждам, которые Мирьям возлагала на Цицерона, и этому дню, который она отвела для блужданий по своим излюбленным манхэттенским местам, этому дню, который должен был вскрыть нечто невидимое. В шахматах он никуда не пойдет – так сказал Ленни Ангруш, и эти слова возымели мгновенное действие, как будто кто-то нажал на кнопку джеймс-бондовского катапультируемого кресла. Цицерон знал множество таких никуда и нигде: они находились, например, на Куинс-бульваре, на Скилман, Джексон и Гринпойнт-авеню, или в компании Розы, или в самой гуще школьников, или в одиночестве, но все это, в общем, сводилось к одному и тому же. Нигде, ничто, никак: уютно Цицерон чувствовал себя только где-то внутри себя. Да и то не всегда. И теперь к приговору Ленни Цицерон добавил собственную клятву: он никогда больше не прикоснется к шахматам – ни к черным, ни к белым фигурам. Он нащупал цинковый центовик на дне кармана. Американские деньги – это ложь. “Метс” – плод преступления. Ленни заворожил Цицерона своими намеками на тайное знание: история – это драма лжи. Быть может, именно это и наградило Цицерона внезапным возбуждением.

Миссионерский пыл Мирьям ничуть не остыл: теперь будущую судьбу Цицерона должна открыть гадалка. Он родился 20 января 1956 года, в 1:22 ночи – так гласило его свидетельство о рождении, вернее, сложенная пополам темная фотокопия, которую Цицерон, по наущению Мирьям, захватил с собой. Утром он тайком вынул ее из ящика, где мать хранила всякие детские реликвии, и незаметно положил в карман штанов: ему совсем не хотелось объяснять Диане Лукинс, какие важные и разнообразные дела ждут сегодня ее сына. До тех пор пока Мирьям с Цицероном не поднялись по пыльной чердачной лестнице и не попали в мансарду астролога – Сильвии де Грас, этой сильно надушенной, морщинистой француженки (а может быть, “француженки”), – оба они пребывали в уверенности, что Цицерон – Водолей. Но вот настал час для второго за сегодняшний день обидного разочарования: когда Сильвия де Грас вручила Цицерону его тщательно составленный гороскоп, то выяснилось, что он – всего-навсего Козерог.

– Но разве он не в переходной фазе? – попробовала возразить Мирьям.

Уж очень ей не хотелось сознаваться в собственном заблуждении – ведь она-то привыкла считать Цицерона Водолеем. Мансарда отапливалась батареями, было жарко, и Мирьям сняла пальто, обнаружив во всей красоте свой хипповский прикид. Этот ее маскарадный костюм, как и одеяния Сильвии де Грас, казалось, так и призывали верить в талисманы, вуду и священных чудовищ. Ну, а если он в переходной фазе, это даже лучше, быстро объясняла Мирьям, ведь в таком случае на него распространяется влияние сразу двух смежных зодиаков. Тогда, выходит, знак Цицерона – это такой хитрый знак, вроде шпиона в государстве судьбы.

Но астрологиня лишь встряхнула своими нефритовыми хитрыми серьгами – и разбила последние надежды Мирьям. Переходная стадия, разъяснила она, – это понятие, популярное только у любителей; для серьезных астрологов, вроде нее самой, никаких переходных фаз не существует. Дальше – хуже. Мало того, что Цицерон – скучный земной знак, а вовсе не один из этих необыкновенных, проворных Водолеев, в чью эру сейчас вступает наша планета. Вдобавок, все второстепенные детали его гороскопа (насколько Цицерон вообще способен был за ними проследить) не сулили ничего хорошего: планетарное влияние оказалось беспорядочным, причем каждая планета находилась в зодиакальном знаке, который означал – если верить становившейся все суровее мадам де Грас – лишь ущерб для этой самой планеты.

– Ничего достойного? – умоляюще спросила Мирьям, говоря за Цицерона.

Очевидно, слово “достойный” служило тут особым термином.

Но Сильвия покачала головой.

– Достойного – нет. Его Луна – в Раке, но в двенадцатом доме. Мы называем это случайным достоинством.

– Случайным достоинством? – тревожно переспросила Мирьям.

– Положение в этом доме ограничивает возможности Луны проявлять благоприятное воздействие.

– Не нравится мне все это.

Мирьям эти факты казались важными, быть может, даже зловещими. Для Цицерона все обстояло иначе. Цицерон точно знал: его явные качества – вот что прежде всего очерчивали его личность в глазах окружающих. А все прочие формулировки – скажем, вроде ограничений для благоприятного воздействия Луны, – это просто фикции, навязанные извне. Формулировки эти, безусловно, были ошибочны, однако Цицерон не видел (пока) стратегической необходимости совсем от них открещиваться. Он ведь все еще находился на той стадии своего существования на этой планете, когда самым главным процессом оставался сбор информации. Поэтому все, что открывала для него сейчас Мирьям, становилось полезной информацией. И шахматный магазин, и загадочные намеки Ленни, и его черно-золотые коренные зубы – все это оказалось полезной информацией, пускай даже Цицерону пришлось расплатиться за нее собственными шахматными амбициями. Салон этой псевдофранцуженки, ютившийся в кирпичном складском здании, где все чердаки занимали мастерские художников, тоже стал кладезем полезной информации, пещерой экзотики, хранилищем пропахших пачулями претензий на умудренную взрослость; все это тоже могло пригодиться ему для воссоздания той картины мира, куда и ему самому когда-нибудь придется вписываться. Впрочем, торопиться пока незачем.

Говоря иначе (и проще), Цицерон никогда не принимал всерьез всякую мистическую ерунду вроде астрологии. На самом деле этим недоверием он проникся намного раньше, чем подпал под влияние Розы, под воздействие ее материалистического мировоззрения, наперекор которому (как догадывался Цицерон) Мирьям и культивировала свой слегка языческий интерес к астрологии. Цицерон понимал, что слова “родился под несчастливым знаком” не имеют никакого отношения ни к Овнам, ни к Рыбам, ни к Водолеям. Его личность не нуждалась в этих лишних наслоениях.

Астрология попадала в разряд фальшивой подделки, то есть такой, в которую откровенно не верят даже ее адепты – не только Мирьям, что очевидно, но, скорее всего, и сама Сильвия де Грас. Следовательно, она вовсе не стоила труда со стороны того особого разоблачительного устройства, которое с самого рождения заменяло Цицерону мозги. Цицерон приберегал свои способности для развенчания более важной лжи – идеологии, хоть это слово еще не было ему известно. Идеология – это покров неистребимой выдумки, движущей миром, это фикция, в которую людям необходимо верить. Вот этот-то покров Цицерон и стремился обличить и сорвать, обвинить и уничтожить. Но время еще не пришло.

Ложь такого рода встречалась сплошь и рядом. Цицерон и сам иногда лгал – например, когда прятался за этой спортивной курткой с символикой “Метс”. Потому что, если даже взрослых хиппи в 1969 году всерьез заботил вопрос, под каким знаком Зодиака они родились, то уж мало-мальски практичному подростку-школьнику из Саннисайда, независимо от цвета кожи, приходилось выбирать из двух других божественных созвездий. Быстро: кто твой любимый бейсболист? А кто твой любимый астронавт с “Аполлона”? У Цицерона ответы имелись наготове, пускай даже причины для его предпочтений были совсем неподходящие. У Тома Сивера были красивые ляжки и большая (для белого) задница. По наблюдениям Цицерона, начинающие питчеры часто обладали именно тем телосложением, которое ему особенно нравилось. Фетишистский разбор замаха и подачи питчера оправдывал многочасовые деятельно-похотливые фантазии, которым предавался Цицерон, когда, прячась у всех на виду, якобы изучал спортивные страницы отцовской “Геральд-трибюн”, или обменивался бейсбольными карточками с одноклассниками, или смотрел старты Тома Великолепного на экране Розиного призового цветного телевизора. Сивер славился длиной шага и манерой становиться коленом в грязь в последний момент подачи, так что сзади на его форме всегда оставался след земли. Цицерону нравилось представлять себя на месте площадки питчера в тот самый миг, когда ляжки игрока склонялись над землей.