– К кому – к нему? “Он” не существует, – прошептала Мирьям.

– Или ты возвращаешься в колледж, или собирай вещи и уходи отсюда.

– Только не в Куинс.

Две мумии, погребенные рядом, торговались в своих подземных норах о делах живых.

– Тогда куда?

– В Нью-скул.

– Тебе еще не надоел Троцкий? Или мистер и миссис Абрамович, а также их сынок, который слишком умен, чтобы поступать куда-либо, кроме Гарварда? С чего тебе приспичило попасть в этот рассадник самодовольных бездельников?

– Да меня вообще не интересует Троцкий, мама. Я хочу изучать этническую музыку.

Это было уже чересчур – и статуя-покойница перешла на крик:

– Этническую музыку?

– Ты же сама сказала: возвращайся в колледж.

– И это ты называешь колледжем?

Что бы ни подумал тут всякий слушатель, менее искушенный в розоведении, но трагическая пауза-всхлип, вклинившаяся между первой и второй нотами этой песни, сигнализировала Мирьям: произошла уступка неизбежному. (Очередной всхлип в стиле Джеки Уилсона.) Видя такое достижение, Мирьям слегка улыбнулась – улыбкой нежной бабочки, которую давят колесом[1].

И даже больше: бабочка расправила крыло и попробовала взмыть в небо.

– Но только не в этом семестре, Роза. Уже поздно. Я хочу, чтобы ты отправила меня в Германию.

– Что?! – В Розином тоне по-прежнему слышалось: “предательство, предательство”, но уже без прежнего напора.

– Если ты хочешь, чтобы я училась в колледже, сначала сообщи мне, где отец, и купи мне билет, чтобы я съездила к нему.

– Это уж чересчур, – попыталась возразить Роза. Но осеклась.

Слишком близко была та черная печка – и запах, щекотавший ноздри, все еще витал по квартире. Мирьям увидела, что, хоть и не планировала этого заранее (значит, две души могут вступить в такой коридор, в такую ночь и в такое утро, не имея никакого плана!), сама начала добиваться от Розы полной и точной цены за то, что никогда больше не станет упоминать о случившемся между ними сегодня эпизоде.

– Я съезжу в Германию, увижусь с отцом, – а весной приступлю к учебе.

– Слишком много хочешь, – прошептала Роза.

– Нет, мне пора поглядеть на него. Да ведь ты и сама этого хочешь – ну я все расскажу тебе.

– Ты могла бы взять его адрес у твоей оми, у Альмы. Если бы захотела, в любое время узнала бы от своей бабули адрес этого мерзавца.

– Может быть. Но я хочу узнать у тебя.

– Оставь меня в покое.

Женщина, возлежавшая на высокой кровати, снова застыла, превратившись в каменное изваяние на крышке саркофага.

Так наконец и Мирьям получила долгожданную возможность улечься в собственную постель. Она все еще оставалась в свежем платье, надетом специально для кратковременной – стремглав в самом буквальном смысле слова – экскурсии в недра духовки, а простыня, под которой она не так давно дергала Портера за необрезанный фонтанирующий член, все еще валялась скомканной в углу матраса, куда она ее бросила, второпях натягивая трусы и чулки. Мирьям улеглась и лежала некоторое время, глядя усталыми, но широко раскрытыми глазами в потолок, – и просто дышала. Так они обе лежали, каждая в своей комнате, как всегда, и дышали. Бессрочный союз матери и дочери, корчившихся от злости друг на друга, – но все еще составлявших крепкий оплот в этой квартире против всего и всех, что находилось за ее пределами. Храм и гробница детства, арсенал Розиного сопротивления. Прежде чем впасть в сон, Мирьям ощутила синяки на руках от пальцев Розы. Она могла прямо-таки пересчитать их – эти десять следов – в тех местах, где пульсировала боль. Еще несколько дней они цвели и мало-помалу тускнели: из багровых становились синими, потом бананово-желтыми, а затем и вовсе пропали.

Это был мудреный вопрос – парадокс, справиться с которым не под силу самому Эзопу. Да разве можно узнать, кто такой Серый Гусь, спрашивая об этом у самого Серого Гуся? Потому что после всего пережитого можно было не сомневаться в одном: Серым Гусем – несъедобным, несокрушимым, неубиваемым, зато ломающим любые орудия, которые кто-либо осмеливался не то что обрушить на него, а хотя бы направить в его сторону, – был не кто иной, как сама Роза Циммер.

– Хочешь знать, что я на самом деле думаю? – спрашивал Цицерон Лукинс. Точнее, спрашивала его голова. Одна из двух голов, прыгавших между гребнями морских волн, в которых немой тяжелый воздух отражался, будто в люстре, получившей солнечный удар. Был яркий полдень, стоял нестерпимый зной. Чаша небосвода, накрывавшая две плавающие головы, была лишь чуть-чуть запятнана облаками, а над полоской сосен, оставшейся позади пловцов, эта синева грозила вот-вот треснуть. Шла уже третья неделя сентября, а жара стояла такая, какая редко бывает даже в самый знойный августовский день. Цицерон не ожидал, что в Мэне может быть настолько жарко. Здесь и без того всегда тянет искупаться в океане – к чему такое назойливое приглашение? Цицерон плавал в вертикальном положении, как трехсотфунтовая кегля для боулинга, едва способная удерживаться под водой, и силился дотянуться ногами до прохлады, таящейся в глубине.

Всякому, кто погружался в океан, сразу становилось понятно: мир нагревается.

И продолжает нагреваться.

Вторая голова, по имени Серджиус Гоган, ничем не могла защитить свою белизну от полуденного сияния, тогда как Цицерон укрывался под самодельным бесформенным зонтиком – под бугристыми седеющими дредами, смахивающими на вертолетные лопасти. Это было жестоко со стороны Цицерона – затаскивать сюда Серджиуса. Он читал где-то, что настоящие рыжие – вроде Серджиуса и его покойного отца – покрываются веснушками в течение всей жизни: у них с колыбели до могилы постоянно образуется меланин, так что, подставляя лица солнечным лучам, они делаются все черномазее. По мнению Цицерона, Серджиус был невзрачнее своего отца. Сейчас он напоминал беспомощный розовый шарик, плававший над горбатыми закорючками собственного отражения. Цицерон готов был поверить, что под этим шариком вовсе нет никакого тела.

Серджиус Гоган, грустный сорокалетний сирота, прилетел из Филадельфии и отправился на встречу к Цицерону на арендованном “Приусе”. Он занимался научными исследованиями, посвященными Саннисайд-Гарденз. В чем заключалась цель этих исследований? Этого Серджиус не сказал. Разумеется, Цицерон знал всех тех людей, о которых расспрашивал его Серджиус. Но с какой стати, интересно, Цицерон должен помогать Серджиусу разобраться во всех этих кровных и родственных связях, в этом наследии, которое, невзирая на все случайности, не имело никакого отношения к самому Цицерону? Цицерон Лукинс не хотел этого разговора. Цицерон, будучи в глазах Багинсток-колледжа ходячим чудом в кубе – а именно, чернокожим геем с избыточным весом, – обычно полагался на свою устрашающую наружность, которая помогала ему снизить как посещаемость на семинарах, так и количество рабочих часов. Будь его воля, он бы вообще все рабочее время проводил в океане! Однако перспектива погружения в океан не отпугнула Серджиуса Гогана.

– Да, – ответил Серджиус, отфыркиваясь и отплевывая соленую воду. – Конечно, хочу. Говорите начистоту.

– Забудь ты про Саннисайд-Гарденз, – сказал Цицерон. – Нет на эту тему никаких книжек. А может, кто-то уже и написал. Если так – то никто и никогда не будет их читать.

– А я и не думал писать книгу. Я хочу написать цикл песен. Про Гарденз, про Розу и Мирьям, про Томми. А еще про его карьеру.

– А-а. Значит, идешь по стопам отца?

Цицерон знал, что Серджиус Гоган учит детей музыке и работает в Пенсильванском квакерском пансионе – той самой школе, куда родители, уезжая в Никарагуа, отправили его самого и где он остался после их гибели. Кажется, Цицерон слышал от кого-то, что Серджиус играет на гитаре – как когда-то и Томми Гоган. А вот известие о том, что Серджиус и сам, похоже, сочиняет песни в жанре фолк, показалось Цицерону малоутешительным.