Здесь, в “Никербокере”, и находилась “гостиная”, единственная общая комната, где Роза, за чашкой чая, унижалась перед исполненной презрения Альмой, чтобы добиться ее ворчливого согласия на брак. Ведь Альберт был настоящим маменькиным сынком. А позднее здесь, в этой же самой комнате, Роза научилась возвышать голос на важных коммунистических собраниях, курить и спорить с мужчинами; между тем как Альма, замкнувшись в своем аристократическом немецком, не желавшая или не способная выучить английский, вполне удовлетворялась ролью хозяйки салона, где проходили заседания их ячейки. И здесь весной 47-го состоялось первое домашнее судилище над Розой – то самое важное судилище, которое все переменило. На том заседании, в соответствии с классической извращенной партийной логикой, Альберта ложно обвинили в шпионаже (тогда как он был всего лишь несведущим трепачом) и сделали шпионом. На том же судилище партия помогла Альберту, даже подстегнула его, бросить семью – жену и семилетнюю дочь.

А где была тогда Мирьям? Там же. Дочь, которую Альберт собирался бросить, все это время находилась в Альминой спальне. Она просидела там, пока шло судилище, как просиживала все прежние заседания, поглощая одну за другой “моцарт-кугельн” – шоколадные шарики, завернутые в фольгу. Альма неизменно угощала ими внучку, с которой не могла общаться по-английски, а только ворковала, что явно наскучило одинокой девочке. Мирьям сидела среди вороха фольги, тихо играя с тряпичной куклой, наверное, измазанной немецким шоколадом, и, с божьей помощью, кое-что понимала из подслушанного – кто знает, мало или много? За стеной обсуждалась высылка ее отца из Нью-Йорка – высылка, которой предстояло стать для него изгнанием навыворот, причем навечно.

А вот Розиного голоса в кои-то веки совсем не было слышно. В тот день Роза понимала, что если и заговорит, то сразу же сорвется на истошный крик, – она так и не проронила ни слова, чтобы не вызвать ни малейшей тревоги у Мирьям, которая сидела в соседней комнате и все слышала. Ничто не должно было насторожить ее, и ей не должно было показаться, что это заседание из ряда вон выходящее, – всё, как обычно: партийцы передают Альберту и Розе очередное докучное поручение, например, пристать к очередному упрямому управляющему магазином или к профсоюзному вожаку со своими брошюрами и разговорами или в очередной раз и безо всякой пользы просочиться на какое-нибудь культурное сборище. Если что-то и встревожило семилетнюю девочку – так это как раз молчание матери.

Молчание той, чей голос пронизывал любое помещение, возвышался в любых обстоятельствах, – голос, который не стихал никогда, а тут внезапно стих.

Если что-то и встревожило Мирьям, то наверняка это было молчание матери – даже в тот миг, когда мать остановилась у двери (она несла ту самую несносную пепельницу из кухни в гостиную), замерла там – с крепко сжатыми губами, быть может, даже с влажными глазами, хотя сама бы она ни за что в этом не призналась, – поглядела на дочь, а потом нагнулась погладить ее, нежно провела ладонью по любимой голове до самого пушка на шее. Не сказала ни слова – что было нетипично – о минном поле из разбросанной фольги. Вместо этого, все еще сжимая пепельницу, будто дубину, импульсивно схватила один из еще не съеденных “шоколадных моцартов”, сорвала с него обертку и, гримасничая, целиком запихнула себе в рот. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, отошла от двери и поторопилась в соседнюю комнату, пока у кого-нибудь из курильщиков не начал сыпаться на пол наросший пепел.

Если девочка и помнила это – что маловероятно, – то это был единственный раз за всю ее жизнь, когда она видела, как мать прикасается к немецкому шоколаду.

С того дня они, мать и дочь, остались вдвоем в своей квартире в Саннисайд-Гарденз.

Среди созвездий Розиной памяти то настоящее судилище так и осталось Большой Медведицей. Предметом горькой гордости: еще бы, верхушка нью-йоркской компартии заметила Альберта и решила, что он нуждается в исправлении и в наставлении, и потому у него отобрали прежнюю роль непутевого мужа и отца, коммуниста-выпивохи, вечно проводившего “заседания” в таверне “Максорлиз” (где его и подслушал какой-то тайный визитер из Советского Союза!), и насильно отправили на службу за океан. Возвратили в Германию, где утонченность манер делала его не белой вороной, а полезным кадром. Еврей-денди с легчайшим призвуком немецкого акцента, порочащего его английский? Не такой-то уж ценный кадр для американской компартии, которая стремилась найти общий язык с рабочим народом. Урожденный немец с безупречным английским, безраздельно преданный делу и желающий репатриироваться? А вот это уже чрезвычайно привлекательный вариант для нового общества, которое только начинает зарождаться среди разрухи с неприкаянными оборванцами.

Так Альберта послали в Восточную Германию – гражданином и шпионом.

Роза заново и сполна ощутила великолепную силу и угрозу, исходившую от комитета, который явился в маленькую гостиную Альмы, чтобы выпить чаю и заверить печатью крушение Розиного брака. Теперь она могла плотно закутаться в эти воспоминания о судилище, которое лишило ее всего, втихаря отбросило назад, к кондитерско-крестьянской семье, с признанием: да, нельзя удержать мужчину, нельзя, выходит, оставить при себе этого шикарного беженца. Понятно? Розин брак (безбожный) потерпел крах. И она погрузилась в чистилище своей жизни: “Риалз Рэдиш-н-Пикл”, роль матери-одиночки и Куинс без Манхэттена – ссылка в этот пригород разъяренных. А Альберт Циммер сбежал обратно в Европу. Чем еще был этот неудавшийся брак, как не опровергавшим все небылицы американской истории доказательством: европейские цепи стряхнуть с себя невозможно?

В конце концов, чем еще был союз Альберта Циммера и Розы Ангруш, как не полной неправдоподобностью, которая на короткое время осуществилась? С этим ненадолго примирились, а потом разрушили, разнесли вдребезги сразу три разные силы: его родня, ее родня и партия. Чтобы утонченный ассимилированный немец женился на Розе-польке, на Розе-русской, на Розе-иммигрантке, на бруклинской еврейке во втором поколении? Вопреки всем комедийным сюжетам, когда-либо сочиненным сценаристами-евреями для святилища Голливуда и высмеивавшим классовые различия, этих барьеров совершенно точно не могли преодолеть даже узы любви. Это было не просто сумасбродство: это был бред. Не из серии “это случилось однажды вечером”, а скорее “этому не бывать никогда”.

Но как вышло, что что-то вообще завязалось?

Очень просто. Неподалеку от Грамерси-парка, на многолюдном собрании, в зале с высоким, богато украшенным потолком, где гулко раздавались голоса, крот встретил крота. Роза сидела вон там, с одной стороны, на скрипучем дощатом складном стуле; Альберт сидел вот тут, в другом конце комнаты, на таком же стуле. Оба рвались выступить перед собранием, чтобы направить невинность и идеализм присутствующих в заданное русло, и обоим не терпелось вернуться к своим агентам и похвастаться списком успешно завербованных, но оба наталкивались на помехи – в основном друг на друга. О, в этом-то и была изюминка: и Альберт и Роза заметили друг друга в толпе именно потому, что их ячейки – разные и плохо скоординированные – дали им поручение внедриться в одну и ту же организацию, Молодежную лигу Грамерси-парка. Заронить идею солидарности с грядущей революцией трудящихся в умы тех, кто пришел на это невнятное и благонамеренное собрание.

Итак, обоим пришлось в какой-то момент прикусить язык и начать слушать друг друга. И пока они боролись таким образом за первенство – ведь оба стремились к одинаковому результату, хотя каждый старался для себя, – в мыслях у обоих началась совсем другая борьба, а все прочие люди, сидевшие в зале, как будто растворились, растаяли за ненадобностью. Альберт думал: “Кто эта молодая Эмма Гольдман, эта сочная бруклинская местечковая девушка в сшитом вручную платье, прикрывающая свои идишизмы изящной риторикой и делающая особый упор на англицизмы, взятые у Лоу?” Роза думала: “Кто этот немец-блондин, красавчик профессорского вида, в подтяжках и в очках с золотой оправой? И неужели, как явствует из его речи, он в самом деле еврей?” Конечно, приходилось признать: тут разыгрывалась сумасбродная комедия, однако до такого сценария не додумался бы ни один подавшийся в Голливуд драматург-еврей, сочувствующий красным, – засланные для вербовки в молодежный союз Грамерси, эти двое потеряли из виду свои ориентиры – зато вдруг сделались ориентирами друг для друга.