И еще приходило одно совсем уж непонятное ощущение, будто где-то там, в золотых росплесках степного солнца, среди выгоревших за лето холмов, под немигающими частыми звездами, осталась живая ненайденная Янга. Она не погибла — просто Василий ее не нашел, не встретил. Изредка возникающее это видение не тревожило, не причиняло боли, напротив, успокоение приносила эта ни на нем не основанная уверенность: где-то ходит там по глинистым тропкам, поскальзываясь на осыпях рваными лапоточками, маленькая девочка с льняной косицей, в кубовом выцветшем сарафане. Сам Василий вырос, стал женихом, а она осталась маленькой, с перстеньком на запачканном пальце. Она не упрекала, не звала, только смотрела, смотрела… И ветер шевелил волосы у нее на висках, развевал колокол длинного сарафана. И этот придуманный образ как-то уже примирял Василия в памяти с дальним краем, откуда он так рвался когда-то.

Извечно полюя, ведя войну со степью, покоряя и осваивая ее, Русь постепенно привыкала к ней, начинала любить ее, приучалась смотреть на нее как на часть своей родины…

Попервоначалу думалось Василию, что никак это невозможно — полюбить степь или хотя бы примириться с жизнью на ее раскаленных, дышащих жаром, как печи, равнинах. Помнится, когда только что приехали по Волге и высадились на берег, горячий ветер швырнул в лицо целую пригоршню песка, так что Василий долго тер и мыл водой слезящиеся глаза. А потом хоть и научился остерегаться песчаных бурь, так и не смог к ним привыкнуть. В Москве когда снег сечет — это не страшно, даже и весело бывало, но вот когда начинает стегать тебя колкий песок — в зной, а того страшнее, в зимнюю стужу, — это и больно, и страшно. Мельчайшая пыль забивает глаза, нос, рот, трудно дышать. Начинаешь задыхаться, покрываешься потом. Временами ветер залегает, обманчивая тишина убаюкивает, снова раскроешь широко глаза, а ветер как подхватится с новой силой — само солнце умудряется засыпать песком, лишь белесый холодный круг стоит над головой. И на шевелящиеся на ветру гребни барханов страшно смотреть — так и чудится, будто живые то существа.

В тихую пору можно посчитать степь сонной, пустынной — глазу не за что зацепиться, только ковыль да полынь, полынь да ковыль.

Но узнал Василий, что бывает степь и другой, помнил, что есть дни весной — майские дни предлетья, — когда степь укрывается нарядным ковром тюльпанов, а на берегах напоенных подснежкой речушек благоухают бело-кипенные цветы степной вишни, ракитника. Прекрасна в этот час своей жизни степь, но и это лишь поверхностное впечатление о ней. Пожив в ней не один год, научишься видеть не только полынь-ковыль в знойную пору и не одни только тюльпаны «майскую благодать: есть в степи затаенная красота в любое время года, надо только увидеть ее. Хоть нестерпимым кажется зной, хоть и выжигает, кажется, все дотла немилосердное солнце, однако стоит лишь присмотреться, и заметишь — подрумянились на солнце стебли тамариска, тянутся вверх, жить собираясь долго, коровяк фиолетовый, степной лабазник, подмаренник, а еще морковник, зопник колючий, кермек широколистый или перекати-поле — много трав, все они в расцвете сил, в каждой угадывается страстная жажда жизни. И когда видишь это, кажется не такой уж неверной мысль, что не у камня, а у цветов и трав должен учиться человек бессмертию.

Степь живет по своим древним законам: здесь несчетное количество дорог, идущих вдоль и поперек, и они появляются все новые, стоит только пройти каравану купцов или кочевников-скотоводов. Но неизменно на одном и том же месте, хоть бы и в двух-трех шагах от набитой копытами животных тропы, выкладывает бесстрашно, открыто себе степной орел гнездо из сухих прутьев, будыльев. Для подстилки приносит пучки овечьей, конской, верблюжьей шерсти, может притащить истлевший чем-бур от уздечки или оперение стрелы лука. Не раз удивлялся Василий, разглядывая открытое всем врагам и всякой непогоде гнездо хозяина степи, царя птиц, вопрошал себя: «Неужели из этих белых пушистых комочков вырастут степные орлы?» А сами владельцы гнезд сидели в отдалении на кургане с гордой осанкой и без всякой тревоги взирали на явившегося в их владения неизвестного человека.

Да, только неискушенному человеку древняя степь может показаться пустынной, скучной и враждебной.

Во время побега мудрый Боброк вел окольными путями, но все равно нет-нет да наталкивались на следы только что прошедших кочевников — черные пятна от костров, катыши конского помета.

Сколько их — азиатских орд — пронеслось по этой степи, наверное, легион? Как бесов, про которых говорится в Священном Писании… Знал наследный княжич московский и по преданиям старожильцев, и по свиткам летописания, что в четвертом веке от Рождества Христова кочевали тут гунны, в шестом сменили их авары, в восьмом хазары, в девятом угры. В десятом веке начали хозяйничать тут печенеги и огузы (торки, они же берендеи и черные клобуки), два столетия проживали на землях между Волгой и Дунаем, пока их не разгромили татаро-монголы. Все кочевники промышляли набегами на оседлую Русь, в которой про них даже и поговорка молвлена: «Степняк что лук, снег сошел — он тут». Вот и Батый, и затем Мамай побывали тут.

Их кровавые приходы долго будут вспоминать русские люди, однако чаще все же тех, кто не дал им осесть на Руси. Из рода в род передаются рассказы о князе Черниговском Михаиле Всеволодовиче, который был в Золотой Орде с боярином своим Федором и юным внуком Борисом Ростовским. Не захотел он ни через огонь пройти, ни на юг — могиле Чингисхана поклониться, как ни умоляли его внук и верный боярин. Сбросил с плеч княжескую шубу и воскликнул: «Не погублю души моей, прочь слава мира сего тленного, не хочу ее!» Погиб мученической смертью, но вечно будет жить в памяти потомков[64]. Такие же рассказы будут передаваться — и уже передаются! — и об отце Василия, первом победителе татар. Помнить будут всегда и тех, кто сложил свои головы в степи между Доном и Непрядвой. Как Михаила Черниговского, будут поминать и оплакивать павших на Куликовом поле героев: князя Андрея Полотского и Дмитрия Ольгердовича, а также князя Ивана Дмитриевича Кыдыра, князя Андрея пасынка Дмитриева, князя Ивана Евлашковича, князя Ивана Борисовича Киевского, князя Глеба Святославича Смоленского, князя Льва Корьядовича, князя Михайло Васильевича, брата его Семена, князя Михайло Подберезьского, брата его князя Александра, князя Михайло Даниловича, брата его князя Дмитрия, князя Федора Патрикевича Велыньского, князя Ямонта Толунтовича, князя Ивана Юрьевича Бельскы, князя Вуспытко Краковского. И не только про лепших людей — князей, воевод, бояр, но и про людей мизинных всегда помнить будет христианская Русь, и, как предначертано в Священном Писании, многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление, и разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, во веки, навсегда.

Об одном сожалел Василий: во многих незнаемых краях довелось побывать ему за эти годы, а поле русской славы осталось где-то в стороне.

Во время встречи в Сарае с ехавшим в Константинополь тягаться за митрополичий престол Пимином Василий рассержен был, что тот не захотел взять его с собой, но разговор с ним запомнил, не раз вспоминал. Пимин сказал, что добирался до Сарая не по Волге, а сухопутным путем:

— От города Дубок, что на высоком левом берегу Дона, поднялся до речки Красивая Меча, а там рукой подать до поля Куликова.

— И что же там? — загорелся Василий.

— Бе поле чисто и велико зело… Полное безлюдье — ни городов, ни сел, точно в пустыне. А зверей множество: коз, лосей, волков, лисиц, выдр, медведей, бобров, птиц — орлов, гусей, лебедей, журавлей и прочих.

— А люди где же?

— Поганые за сто верст обходят поле, на котором батюшка твой им страшный суд учинил.

— Но…

— Да-да, верно, Орда той битвой не обескровлена, — с полуслова понял ловкий Пимин, — только она уже навек теперь обесславлена и обесчещена великим Дмитрием Донским, никто уж после той битвы не называет Орду непобедимой. Теперь даже рыцари тевтонские и литовцы расхрабрились, о походе на Орду поговаривают.