Василий велел Бяконтову отсыпать Тебризу горсть серебряных дирхемов. Боброк одобрил это молчаливым кивком.

Вернулся из Москвы Тохтамышев посол и сказал, что Дмитрий Иванович бранился, узнав о необдуманном поступке сына. Прослышав про неудачный побег наследника великого князя, новгородцы отказались платить черный бор, и, таким образом, положение Василия стало еще более тяжелым и безнадежным.

И еще одну, третью по счету весну встречал он в Орде. Третий раз летели мимо, на родину птицы. Раньше, когда был маленьким, Василий верил, будто птицы не в теплые страны улетают, а на луну, будто кукушка на зиму превращается в ястреба, а ласточки зарываются в ил… И лучше, если бы так и было на самом деле, не растравлялась бы сейчас душа.

Василий провожал взглядом пролетных птиц и, казалось ему, узнавал их… Эти грачи, наверно, вьют гнезда на ветлах, что растут на плотинах, перегораживающих Неглинную, Яузу, Восходню, Рузу, Руссу… А эти утки селятся в зарослях рогоза и осоки на озерах под Переяславлем и Ростовом… Скворцы прямо в кремль мчатся, соловьи — в Кунью волость… И никто не хочет остановиться здесь на житье, все мимо и мимо летят — прочь от басурман!

На рассвете пришли порыбачить на уду с песчаной отмели Василий, Боброк и Бяконтов. Рыба брала жадно, за час наполнили корзину судаками и белью. Утро обещало быть ярким и теплым, небо было безоблачно, но вдруг нахмурилось, будто сумерки пали на землю.

Все трое вскинули головы: нет, не туча — пролетали птицы, много птиц, тысячи, много тысяч птиц!.. Большие и маленькие, они летели на разной высоте, но одинаково целеустремленно и быстро. Веером рассыпались над самыми кустарниками стаи скворцов, еще ниже их с резкими криками проскакивали открытые места сойки. Грачи летели высоко рыхлыми и беспорядочными стаями. Узкими клиньями шли гагары и утки, разорванными, полыхающими на ветру лентами тянулись чайки.

— Я думал, солнце погибло, — восхищенно выдохнул Данила.

— Нет, солнце погибнет в этом году на Успенье Пресвятой Богородицы, двадцать третьего сентября, в один час дня, — сказал Боброк.

— Как это ты спознал? — не поверил Василий. — Или ты и взаправду колдун?

— Нет, — признался Боброк, — никакой я не колдун, но один арабский ученый муж, приезжавший недавно в Сарай, сказал мне об этом.

Удивительный все же этот человек — Боброк: со всеми находит общий язык — и с белым, и с желтым, и с красным, и даже с черным негром-эфиопом. И сразу угадывает в точности, кто перед ним: хорезмиец или тебризец, перс или армянин, грек или генуэзец, еврей или араб. Вот с каким-то ученым арабом сумел потолковать, про гибель солнца узнать.

Василий изумлялся и с завистью думал, что он, наверное, никогда не сможет быть таким мудрым, как Дмитрий Михайлович…

Солнце поднялось над горизонтом, небо на недолгое время осветилось, но скоро снова застили его, словно бегущие рваные облака, стаи птиц — летели, наполняя воздух тончайшим звоном, зяблики, чижи, корольки, юрки… В сумятице мелких птиц не спеша кружили хищники. Изредка они молниями прошивали воздух, сбивая зазевавшихся или ослабевших птиц.

— Наверное, где-нибудь непогода надолго задержала, а сейчас они прорвались и устремились все враз вперед, — предположил Боброк.

Василий с Бяконтовым не отозвались на его слова, только молча переглянулись.

— Знаю, о чем молчите, — продолжал Боброк. — В темную сырую яму с тарантулами захотели? Княжич рязанский после своего побега неудачного отсидел в ней три дня. Спрашивают его: «Еще побежишь?» — «Н-н-н…» — только и отвечает. Так заикаться стал, что и единого слова вымолвить не в силах. И телом немощен стал, видно, не жилец уже на свете.

Василий с Бяконтовым снова значительно переглянулись. И опять их понял Боброк.

— Но он зря побежал прямо. Надо кружным путем, через южные степи, через Волынь, Подолию, Литву…

— По чужим странам, по незнаемым местам, по неведомым землям, — неопределенно сказал, то ли поддерживая, то ли сомневаясь, Бяконтов, а Василий заключил:

— Лучше уж в яму с тарантулами, лучше заикой стать, чем по-рабски-то молчать… И ведь мы все, что отец наказывал, сделали, можем бежать.

Сразу заторопились все трое, схватили рыбацкие снасти и улов, Боброк еще раз предупредил:

— Хорошо надо готовиться, все делать с умом. Необходимы лошади, оружие, запасы еды, еще многое что. Ну, а великий князь Дмитрий Иванович, верно, не должен осудить нас, может, радешенек даже будет…

Василий слушал и не слушал Боброка — впервые в жизни, кажется, так полно ощутил он пробуждение природы, майский перезвон: он смотрел на летящих птиц, и ему казалось, что все они сейчас в заговоре с ним. Он почти как они все чувствовал: печали и радости прибрежных ветел, тихих, оголенных еще, но готовых в любой миг брызнуть изумрудной радостью жизни. Ему казалось, что он слышит, как солнце лучами своими перебирает с легким шелестом высокие слюдяные облака, чувствует, как эти лучи, спустившись вниз, бережно ворошат его волосы, неслышно и нежно касаются его губ. Он боялся, что Боброк и Бяконтов услышат, как нестерпимо громко бьется его сердце, словно вырваться из груди хочет. И вдруг, будто чье-то разрешение свыше получив, он перестал таиться, не остерегаясь и не раздумывая, бросился на землю и стал целовать чистую, нежную траву, перевернулся навзничь, раскинув руки, и через пелену счастливых слез видел лишь размытые очертания больших и малых птиц, на разной высоте летевших в одном направлении — на север, в Русь.

Сохранить подготовку к побегу в тайне было непросто, и хитроумный Боброк нашел такой ход:

— Попроси, княжич, у хана разрешения на охоту. Мол, мы у себя на Руси жизни без охоты не мыслим, хотим на вепря, за птицей ходить.

Как глупо самолюбив он был раньше, боясь унизиться перед чванливым азиатским ханом!.. В одно из посещений дворца увидел Василий знакомую вещь — сковородку с золоченой рукоятью и финифтью. Ее подарил великой княгине Евдокии ордынский посол от имени хана, а Тохтамыш, значит, когда разорил Москву, украл ее?.. Воспоминание о матери сначала сжало тоской сердце, но потом вдруг стало легко от мысли: грозный Тохтамыш просто смешон — украл в Москве сковородку! Так что пусть его тешится своим величием — Василий с легким сердцем, даже весело обратился к Тохтамышу:

— Смиренно обращаемся к солнцу милости и правосудия великому хану над ханами Тохтамышу дозволить нам привычные русскому сердцу потехи… — А про себя добавил: «Отдай мамину сковородку!»

Тохтамыш милостиво разрешил участвовать в охотах и прислал в помощь знатца по волчьим облавам — буролажника.

Каждый день стали теперь ходить по базарам, подкупать нужные вещи. А купить на сарайских базарах можно было решительно все. На грубо сколоченных и врытых в землю длинных столах лежали кипы шелка-сырца из Китая, хлопка из Средней Азии, русское полотно, сурожские ткани, афганские ковры. В другом ряду торгуют жемчугом и амброй, привезенной с Востока, моржовой костью (рыбьим зубом) и мехами, что привезли по Волге русские купцы. Прилавки с фонарями и шандалами, медной и глиняной посудой… А вот и то, что надо: седла, ножи, лучные стрелы. Обдумав побег, решили, что у каждого из троих должно быть с собой по три лука и три больших (на тридцать стрел) колчана, по одному топору, по волосяной веревке и по кожаному мешку, чтобы на нем плавиться через реки. Ну, и всякие мелочи — иголки с нитками, шило с дратвой, кресало с кремнем, чашка для питья и ситечко для процеживания воды. Все можно было бы купить зараз, но следом тенью — Тебриз. Решили больше не доверяться ему, но, однако, делать вид такой, будто своим сообщником считают.

Все было продумано. Василий и Данила стрелы подбирают — перенные боевые, с коваными наконечниками и сигнальные — свистящие в полете, как флейты, с серебряными головками. Тебриз помогал советами, а Боброк тем временем обо всем договорился с купцом Андреем Шиховым, сыном Ивана Шиха, который был в числе десяти именитых купцов-сурожан взят Дмитрием Донским на Куликовскую битву.